Черное сердце - Сильвия Аваллоне

А она, должно быть, удивилась, потому что после минутного колебания тоже сжала мою руку, лежавшую на скатерти рядом со стаканами и хлебной корзинкой. Я не видел ее лица, но слышал, как она тихо сказала:

– И у тебя свои скелеты в шкафу, да?

Я чувствовал, что тону. А ее рука удерживала меня.

– Послушай, давай поедим. Не позволим остыть этой чудной поленте. Знаешь, как говорит Рита, другая моя подруга по пансиону? Нужно с чего-то начинать. Я не верила, не хотела, но пришлось. Выбрала Сассайю, потому здесь очень красиво. Здесь… – она ненадолго задумалась, – как в каменной утробе. Ты в безопасности, безгрешный, в тепле, как в яслях рождественского вертепа. А там, снаружи, мир, холодный и злой.

Я открыл глаза и посмотрел на Эмилию сквозь слезы, понимая, что, пусть она всегда лгала мне, пусть я еще не знал, какую цену мне придется заплатить, это была, конечно, любовь.

– Не спрашивай меня больше ни о чем, – закрыла тему Эмилия. – Будем жить, будем трахаться, но не будем переходить границы, договорились?

Когда все ее одноклассники, одетые в темное и аккуратно причесанные, пришли в церковь на отпевание, никакого сердца у Эмилии больше не было.

С первой скамьи, предназначенной для близких родственников, она обернулась назад, туда, где сгрудились те, кого мама едва ли знала по именам. Она рассматривала их одного за другим, одноклассников и особенно одноклассниц, у которых уже налилась грудь и округлились бедра, а она оставалась плоской, как гладильная доска. Угадывала за каждым опущенным взглядом и вынужденным молчанием мысли о новогодней вечеринке, на которой она не была, о персиковой водке, выпитой прямо из горла, об ощущениях после пущенного по кругу косяка, обо всем «ну это», как они называли петтинг и прочие робкие попытки заняться сексом.

Они там, их дороги убегают за горизонт, и впереди вся жизнь. А она здесь, в тупике. Ее горизонт – гроб матери, которую звали Чечилия и которая любила романы Ричарда Форда, Даниэля Пеннака и стихи Умберто Сабы. Ей было тридцать семь лет, она преподавала итальянский язык в начальной школе в Равенне и любила море больше, чем горы.

Она любила загорать, отплывать на катамаране далеко от берега и любоваться пляжными зонтиками, превратившимися в цветные точки, – «Смотри-ка, Эмилия!» – любила обедать в ресторане, не сняв купальника, под которым был песок. Но больше всего она любила возвращаться в сентябре в школу, встречаться с учениками, слушать их рассказы о каникулах, проверять читательские дневники, которые просила вести летом.

Ее мама была хорошим человеком, она никогда и никому не сделала ничего плохого.

Она за свой счет обустроила школьную библиотеку. Бесплатно подтягивала по итальянскому детей из малоимущих семей. Когда у мамы случился выкидыш – Эмилия хорошо помнила эту историю с неродившимся братиком, хотя ей было всего пять лет, – она пару дней прорыдала в постели, а потом записалась в волонтеры и ходила развлекать малышей в отделении детской онкологии.

Пока священник говорил, вернее разглагольствовал, об истине и справедливости Божьей воли, забавные мамины выражения, ее привычка снимать с книг обложки и разбрасывать их по дому, ее манера расспрашивать Эмилию о мальчиках, изогнув одну бровь, безвозвратно канули в прошлое.

Отныне Эмилия будет возвращаться из школы, как всегда униженная учительницей итальянского и Ванессой с Софией, которые стягивали с нее трусы в туалете, – «Рыжая – бесстыжая! Фу!» – и больше не увидит маму с книгой в гостиной.

Не заплачет, забравшись к маме на руки и положив голову ей на грудь. Не услышит больше ее слов: «Они слабые, поэтому обижают тебя. Сильные всегда великодушны». Каждый раз, открывая двери дома, она будет натыкаться на пустоту. Глубокую, гулкую пустоту, еще пахнущую маминой одеждой, аккуратно разложенной в шкафах, ее духами, стоящими на полочке в ванной, ее романами, заполнившими весь книжный шкаф в гостиной, к которым они с отцом никогда не прикоснутся.

Когда гроб вынесли из церкви, Эмилия больше не видела ни одноклассников, ни учителей, ни родственников, ни неба, ни земли. Когда гроб с телом ее матери задвинули в высокую погребальную нишу на кладбище Равенны и начали замуровывать с пронзительным скрежетом шпателя по свежему цементу, Эмилия больше не могла дышать, не могла стоять и упала как подкошенная.

Придя домой, она набрала на мобильном телефоне мамин номер и услышала в ответ: «Абонент временно недоступен». Она набирала ее номер каждый день, как одержимая. Продолжала звонить, чтобы вместо привычного: «Слушаю тебя, милая» услышать автоматический голос: «Абонент временно недоступен».

Неправда, что потом жизнь продолжается.

Потом наступают последствия.

И первым, самым важным в жизни Эмилии, стала глухая, непримиримая ярость.

10

В тот вечер мы вернулись в Сассайю очень поздно, смущенные и растерянные. Сказанные в ресторане слова еще роились в нас, как осы-каменщики, которые забираются в щели в ставнях, жужжат и копошатся, строя гнездо.

Холод обрушился внезапно, как топор. Лесная сырость пробирала до костей. Мы включили на телефонах фонарики и освещали себе путь по узкой тропе, где в густой вязкой темноте нас подстерегали опасности. Зря мы так легко оделись, и много еще чего было зря. Хотя… На сожалениях далеко не уедешь.

Где-то на полпути, между обетной часовенкой и гигантскими валунами, я остановился и взял ее за руку. Всем своим существом я хотел спросить: «Скажи, кто ты?» – но не мог, ведь и она была вправе задать мне тот же вопрос.

Тогда я стал целовать ее. Грубо и неистово, так выражая свою неудовлетворенность. Эмилия дрожала в кожаной куртке с бахромой, но не отталкивала меня. Казалось, мы вот-вот потеряем друг друга из-за какого-то воспоминания, вопроса, из-за того, кем мы были и, возможно, встретившись, перестали быть.

Мы выключили фонарики, прислонились к каштану и сползли к его корням, в месиво листьев, камней и мерзлой земли. Лунный свет лился сквозь ветви, как ручей. Колокольня Альмы отбивала вдалеке один из тех отчаянных часов, когда ничего еще не кончилось, ничего еще не началось. Ветки царапали гусиную кожу. И пока наши тела мяли друг друга, я сказал себе, что теперь могу войти в логово партизан. Что не боюсь ни летучих мышей, ни неразорвавшихся пуль. Что ради нее я готов шагнуть во тьму, чтобы понять, из чего она сделана, чем пахнет. Даже без сестры.

– Ну мы и дураки! – заключила Эмилия, когда все закончилось. В ее волосах запутались сухие листья. – Перепихнулись в лесу, как подростки,