Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Но почему? – хотела бы возразить Эмилия. Почему отступаешь? Пусть бы она лежала там, на противопролежневом матрасе, всегда. Пусть весом в тридцать девять килограммов, пусть страшная, без волос, оглушенная морфием, но все же ее мама.

Да, Эмилия была эгоистичным и избалованным ребенком, единственным в семье. Но попробуйте-ка вы жить после.

Если бы Эмилия могла, она бы двумя руками цеплялась за эту груду костей, за эту увядшую в тридцать семь лет кожу. Она держала бы при себе эту изможденную, скелетную версию своей мамы до тех пор, пока не наступил бы подходящий момент. То есть когда ей исполнилось бы сто лет. А лучше сто десять. Если бы повезло, они могли бы даже умереть вместе, с разницей в несколько часов или дней. Мама уже не могла самостоятельно питаться, едва дышала, но что, если был бы выбор? Между возможностью погладить ее по щеке, сжать теплую руку, рассказать, как прошел день в школе, и невозможностью это сделать.

Так вот, отец встал, оперся руками о стол и посмотрел ей в лицо, прервав беспорядочно скачущие мысли – от капельницы с морфином до Сони и Ванессы с блестками на веках, от звонка в похоронное бюро до поцелуев, которые ее одноклассники подарят друг другу на вечеринке без нее под негромкую музыку, – как будто смерть и первые поцелуи, опухоль и грохот колонок – одно и то же.

– Эмилия, мы должны поужинать, – сказал отец.

Он похудел, глаза запали, веки припухли от слез.

– Надо приготовить пасту.

Небритый, внезапно поседевший, совершенно разбитый. Но решительный и непреклонный.

– Остались ты и я. Будем держаться вместе.

Когда я открыл дверь гаража на окраине Альмы и показал Эмилии помятый красный «сеат ибицу», она рассмеялась.

– Сколько же ему веков?

Она подошла к капоту с нескрываемым интересом и указательным пальцем нарисовала на пыльной поверхности огромный пенис.

– Марта бы не одобрила, – подначивал я ее, – скажи?

– О, Марту бы стошнило! Она согласилась бы сесть только в идеально чистый мерседес.

Я отыскал маленький ручной пылесос. Он много лет валялся без дела в ящике вместе с какими-то инструментами, назначения которых я не знал, так как всегда предпочитал им Джакомо Леопарди. Я старательно очистил сиденья от дохлых мух, крошек и паутины. Приведя салон в удовлетворительное состояние, я проверил масло, воду, колеса. Наконец пригласил Эмилию садиться.

– Прошу! Если хочешь, дам порулить!

– Нет, нет.

Эмилия покраснела. Она села на пассажирское сиденье, надела солнцезащитные очки и тут же сменила тему:

– Так сверкает чистотой, что даже глазам больно. Как новенькая, как в семидесятых.

– Восьмидесятых, – поправил я.

Я повернул ключ в замке зажигания, не зная, чего ожидать. Последний раз я ездил на ней больше года назад на свидание с Джизеллой в мотеле «Долины». Это воспоминание навеяло грусть.

«Бензина полбака, – подумал я, – может хватить доехать до Турина, а потом уехать из Пьемонта, откуда в детстве я выезжал летом только в Лигурию, к морю».

Старая телега завелась, чудом выехала из гаража. Скользя по провинциальной дороге, набирая скорость на спуске, она выбросила нас в мир.

Эмилия опустила стекло, хотя было холодно. Ноябрь решил стать самим собой. Я жал на педаль газа, как будто за мной гнались, а она высунула голову из окна, чтобы ветер бил ей в лицо, развевал волосы. Сама жизнь летела нам навстречу.

Я вспомнил про Марту. Ее имя было единственной зацепкой, которая могла помочь мне восстановить историю Эмилии. Мы тяжело дышали в комнате, освещенной, как в Средневековье, свечами, когда впервые прозвучало это имя. И я накинулся на него с таким голодом, о котором и не подозревал.

Дело было так: Эмилия спросила, чем я занимаюсь в жизни, и я совершенно спокойно ответил, что преподаю итальянский язык в начальной школе. Ее реакция была странной: удивление, смешанное с тревогой. Покачав головой, она прокомментировала:

– Не может быть! Я трахаюсь с учителем…

– Что в этом такого?

– Жалкое зрелище… – Она закрыла лицо обеими руками. – Марта мне этого не простит, когда узнает.

– Кто такая Марта?

Эмилия никогда ни о ком не говорила, разве что иногда об отце. Казалось, у нее не было никакой жизни до приезда в Сассайю. Я сел, скрестив ноги, и приготовился внимательно ее слушать. Она открыла лицо и с предельной серьезностью ответила:

– Моя подруга по пансиону.

Разве в девяностые или в нулевые кто-то еще отправлял детей учиться в пансионы? – сразу захотел спросить я, но Марта была важнее.

– У нее очень высокие стандарты, – с гордостью продолжила Эмилия. – Она живет в Милане, в шикарном районе, у нее квартира сто квадратов. Работает научным сотрудником в фармацевтической компании. Круто, да? Встречается только с директорами, нотариусами и всегда сама платит за ужин, потому что она свободная женщина, феминистка.

– Не говори ей, что встречаешься с учителем. Подожди, пока я стану… ну, не знаю, профессором!

– Обмануть Марту? – возмутилась Эмилия. – Мы дали клятву. Порезали кончики пальцев и обменялись кровью. Клятву нельзя нарушать.

– И какого же парня хотела бы для тебя эта Марта?

– Ну… – Эмилия задумалась. – Какого-нибудь брутального мужика. У которого куча бабла, но при этом он образован. Выпускник серьезного вуза: физик, математик. Менеджер.

Я так не смеялся, наверное, лет двадцать.

– Менеджера в Сассайе ты не найдешь, и в Альме тоже. Но брутальных мужиков, пропахших навозом, в рваных майках, с мозолистыми руками – сколько угодно.

Потом случилось нечто странное. Эмилия как будто отключилась. С отсутствующим взглядом, накручивая на палец прядь волос, она пробормотала:

– Она всегда читала мне их сочинения перед сном.

Но когда я спросил, о ком она говорит, Эмилия смутилась.

– Так, ничего.

Я думал об этом эпизоде и снова вспоминал ее ответ Базилио: Марке. Что я знал о ней? Ничего. Ее отец – я видел его один-единственный раз на балконе с матрасом и простынями – показался мне человеком состоятельным. Возможно, пансион – это что-то типа американского кампуса, где учатся дети из богатых семей. Вероятно, в провинции Пезаро-э-Урбино было такое заведение. Стоило поискать информацию в интернете.

Дорога вилась через лес, где-то рядом журчал ручей, разрезая черные горы.

– Куда едем? – спросила она, подняв стекло.

– На вокзал, – ответил я, – где бы нас никто не отыскал.

– Мандельштам, – улыбнулась Эмилия.

Я повернулся посмотреть на нее: веснушки, тонкие потрескавшиеся губы, которые не выдержат зимы; глаза, матовые и непроницаемые, как угли. Как я смог полюбить ее, не зная, кто она?

Когда мы подъехали к перекрестку, я долго стоял у знака «Стоп», хотя дорога была пуста.

Я чувствовал,