В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации - Антонино Ферро

сочетающийся с остальными его вещами берет, который Миммо стал носить на сеансы. Однажды берет выпал у него из рук на выходе, и я «подхватил его».

На этом этапе у меня появилось предчувствие, что мне нужно связать свои чувства и недостаточно внятные (как я стал замечать) интерпретации с тем, что происходит. И тогда я сказал себе: «Именно баска29 и нужно подобрать». На следующем сеансе я осторожно вывел на сцену этого персонажа: падает берет, и я его поднимаю, но не является ли этот берет баском, о котором я ничего еще не слышал?

Начинается развитие баскской темы. Миммо говорит о важности железных (Ferro) рудников для экономики этого региона, об особенностях взрывоопасного характера басков — один из них недавно женился на его любимой кузине. Он очень интересуется их языком, не принадлежащим ни к одной известной языковой семье. Потом он говорит о бомбах, о необходимости дать баскам независимость, об угнетении баскской культуры... На последующих сеансах Миммо заговорил о фильмах, об американских бизонах, о диких животных, увиденных им во время недавнего путешествия в Африку, где его отец неожиданно запустил проект импорта-экспорта; он не обошел вниманием даже проблемы албанцев.

Коротко рассмотрим персонажей: сначала они были «произведением» моей психики, вполне вероятно, на основе проективных идентификаций Миммо: Дикарь, Убийца, а потом из его коммуникативных отыгрываний — Баск. Следовательно, отгороженные и спящие зоны его психики стали поддаваться осмыслению и трансформации.

Очевидно, что в течение долгого времени, прежде чем появиться на поле вместе с последовавшими за ними эмоциями, эти рассказы прятались там, где пациент укрывал их (Испания, Африка, Албания). Оказавшись в поле, они попали в наши отношения и, в конце концов, в личную историю.

Подобные случаи ставят, как мне кажется, две проблемы: проводимость поля относительно проективных идентификаций пациента — как можно больше коммуникаций пациента должно быть воспринято аналитиком. И не менее важный вопрос — проблема границ интерпретативной гипотезы.

Иными словами, Баска, Африканца и т. д. нужно уловить, воспринять, так как истории и рассказы отражают эмоциональную истину пациента и его историю; это проективные идентификации и эмоции пациента — только они и отражаются в рассказе.

Важно отметить, что если ничего подобного не происходит, пациент тут же подает об этом сигнал, как в случае с Розой (см. ниже). Но правильное слушание позволяет уловить все сигналы текста, проявляющиеся в самом тексте пациента, контрпереносе аналитика или в каком-либо другом месте поля.

Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что родившихся на сеансе персонажей, рассказы, воспоминания и рисунки можно рассматривать как «синтез функционирования» пары в данный момент времени, они постоянно меняются и трансформируются, отражая взаимодействие участников диалога и качество этого взаимодействия (Ferro, 1993а; Cancrini-Giordo, 1995).

Сцепление «избранных фактов» и сигналы текста

Чтобы соткать повествование, приходится постоянно пренебрегать совокупностью потенциальных историй и давать возможность оформляться и развиваться наиболее значимым, превалирующим.

Под наиболее значимыми и превалирующими историями я подразумеваю те из них, которые, рождаясь из переноса и β-элементов поля, максимально активизируют нарративную трансформацию (Соrrао, 1991). По сути, это «горная цепь» следующих друг за другом нарративных вершин (или последовательное взаимодействие «избранных фактов», Bion, 1965), способствующих построению рассказа.

Еще Дидро в своем «Жаке-фаталисте и его хозяине» использовал этот прием. Есть множество возможных историй, но от большинства из них приходится отказываться, чтобы история в целом могла развиваться последовательно и связно.

Интересно поразмыслить над тем, что к некоторым из «возможных миров» (Ferro, 1993d) открывается доступ только при дисфункции поля (эти миры мы называем негативными терапевтическими реакциями, психотическим переносом, тупиками и т. д.). Активация данных миров отражает состояния поля, они рассказывают в основном об ошибках, блокировках или же глубоких разрывах коммуникации (Nissim, 1984; Robutti, 1992b; Barale, Ferro, 1992).

Другие миры оказываются недоступными, подобно «тропам, ведущим в никуда» Кассолы, из-за работы защитных механизмов пары, сопротивлений. А порой, даже если все в порядке, они оказываются менее значимыми для трансформации по сравнению с последовательными цепочками «избранных фактов» (Bion, 1965).

Эта концепция в нарратологии называется «наркотизацией» (усыплением) и означает ограничение экспансии (n) возможных миров.

Кроме того, эмоционально-лингвистический текст пациента способен сигнализировать об «отклонениях от курса» и о потере «трансформативного богатства» благодаря тому, что в любом пространстве-времени поля (сновидение пациента, сновидение контрпереноса, рассказ пациента, образы аналитика, отыгрывание вовне и внутрь и т. д.) могут появляться скопления невоспринятых и нетрансформированных β-элементов, тревог или протоэмоциональных состояний, которые обязательно должны быть восприняты и трансформированы по направлению: β→α.

Более того, если рассматривать бессознательное не как стационарный склад-хранилище, но в аспекте полностью динамическом, как описывал его Бион (это подвижная граница, выстроенная из α-элементов, которая подобно застежке-молнии постоянно открывает, определяет, различает и структурирует эмоционально-чувственные трансформированные элементы в бессознательном и сознании, бесконечно пополняя их), то становится очевидным, что трансформация историй, воспоминаний, следов памяти, может быть понята в рамках этого подхода гораздо глубже по сравнению другими концепциями — именно за счет исключительной внутренней пластичности этой модели.

Не будем забывать о заявленной Бионом разнице между «воспоминаниями» и «непереработанными фактами»: последние будут требовать к себе внимания до тех пор, пока материал, превосходящий возможности трансформации, посредством доступной на сей момент α-функции не найдет себе места и способа трансформации, пока он не примет форму рассказа, а следовательно, превратится в воспоминание (Etchegoyen, 1986; Ferro, 1993f). Становится очевидным, насколько поле богато событиями, эмоциональными фактами, конструированием смысла, — разумеется, это только верхушка айсберга всех явлений, которые ожидают своего исследователя.

Наконец, мне бы хотелось остановиться на понятии истины разговора (возникающей в совместном процессе построения диалогического текста, когда интерпретативные цезуры отсутствуют). Истина разговора — событие поля, результат долгой и трудной психической работы, главной составляющей которой являются негативные способности аналитика. Бион (1970) дает следующее определение этим способностям, ссылаясь на письмо Китса своим братьям, которое он цитирует в эпиграфе к последней главе книги «Внимание и интерпретация»: «Негативная способность, т. е. когда человек способен оставаться в нерешительности, выносить тайны, сомнения, не пускаясь в тревоге на поиски фактов и причин».

Розо и прогрессирующая болезнь

С Розой, двадцатипятилетней преподавательницей философии, мы можем планировать начало анализа только через несколько лет — лишь тогда у меня появится время для нового пациента.

Уже во время первого интервью ей удается рассказать мне весьма драматичную историю, которая произошла с ней во время путешествия. Затем Роза решительно заявляет, что готова ждать меня целый год, потому что ей захотелось рассказать мне о «том эпизоде», о котором она до этого ни с кем не могла говорить. Я, в свою очередь, отказываюсь от мысли не брать ее на анализ прямо сейчас