Помни обо мне - Софья Подольская

как волчий вой, — сердце мое видит мальчика в бархатной курточке, перепачканного вишневым соком. Простишь ли ты своей старой крестной эту слабость?

Раздражение ушло, как вода в песок.

— Да какая же вы старая?!

— Мой дорогой, — тихо засмеялась аббатиса, — а комплименты тебе по-прежнему не удаются.

Дарьен пожал плечами, виновато улыбнулся и предложил женщине руку.

Вишни он терпеть не мог. А вот зеленоглазый, как мать, непоседа Бран любил.

Переступая порог высокого каменного с драгоценными вкраплениями витражных окон здания, Дарьен поймал себя на мысли, что это первый его визит в монастырскую больницу. Да и, в принципе, в больницу. Раньше, случись ему заболеть, рядом тотчас же появлялся королевский хирург в черной шелковой шапочке, а за ним дородная сестра Галена. Вместе они ставили Дарьена на ноги. До следующей треснувшей ветки, скользкого камня или подвернувшейся под копыта коню лисьей ямы. И вообще, больницы и благотворительность были тогда в его понимании делом исключительно женским. А оттого не очень-то интересным.

Странно, но запах в просторном, залитом просеянным сквозь разноцветное стекло светом, помещении ничем не походил на удушающее зловоние гребного отсека. Людьми здесь пахло, что неудивительно, ведь, насколько мог видеть Дарьен, их здесь было немало, но телесные запахи мешались с ароматами трав, мазей, едкого мыла, ладана и наваристой каши. С мясом.

Полгода. Каких-то полгода сытой жизни и тело почти забыло, каково это — держаться на воде, отсыревшем хлебе и пустой бобовой похлебке. Дарьен поморщился, потер словно отяжелевшие запястья и, отвлекаясь от обнажившихся, словно рифы при отливе, воспоминаний, попытался разглядеть среди хлопочущих женщин Алану.

Взгляд раззадоренной гончей метался от синих велонов на головах монахинь, к белым покровам послушниц, а от них, к белым, но чаще все же черным вдовьим чепцам мирянок, пока не остановился на знакомой фигуре. Алана строгая и сосредоточенная кормила с ложечки неподвижного старика с пожелтевшим, осунувшимся лицом, и изредка кивала его словоохотливому соседу — кровати в больнице были двухместными. Не выпуская ее из поля зрения, Дарьен подошел к установленной напротив входа статуе Всеотца и привычно поднес сложенные щепотью пальцы к левому глазу, повел невидимую линию к правому, затем вверх к середине лба и вниз, дорисовывая священный треугольник. Этому, как и некоторым другим, привычным, казалось бы, с детства вещам, пришлось учиться заново. А некоторые так и остались в прошлом. Волосы например, или потребность быть первым, или лента. Голубая шелковая лента, сгоревшая вместе с «Шинсо», так и не дошедшим до берегов Арморетты.

Алана отставила миску, отерла тряпицей тонкие губы старика и с помощью соседа спустила того ниже: так, чтобы взгляд больного упирался в витраж, прославляющий исцеление Всеотца святой Интруной. Кивком поблагодарив вполне здорового на вид мужчину, она поднялась, подхватила свободной рукой небольшую табуретку и повернулась к проходу между рядами кроватей. Дарьен уже готов был пойти к ней, когда из боковой галереи выбежала запыхавшаяся послушница и, остановившись возле Аланы, что-то взволнованно зашептала.

«Ну, на ногах она держится куда увереннее, чем вчера», — подумал он, провожая взглядом напряженную спину в синем хабите. А о самочувствии можно справиться после ужина. Однако на ужине Алана не появилась.

Не было ее и в храме, куда Дарьен специально заглянул перед сном. Не то, чтобы он не доверял крестной. Так, на всякий случай. Эльги, кстати, там тоже не оказалось, однако это уже была не его забота.

В гостинице Дарьен сбросил сапоги и довольно вытянулся на кровати. Длинный день. Суетный, нервный. Вдвойне нервный потому что, соглашаясь на предложение брата, он ожидал сюрпризов от навязанного Хильдериком сопровождения, но никак не от родных и хорошо, казалось бы, знакомых людей. Неужели трудно понять, что его правила не прихоть, а необходимость? Подумать, довериться, в конце концов, а не дуться рыбьим пузырем или, еще лучше, пытаться заглянуть к нему в постель. Какое, вообще, им дело до его постели?

А ведь Оннет наверняка разозлилась: он исчез, не предупредив, а значит по возвращении придется выдержать дрожание еще одного подбородка, печальный взгляд и одинокую слезинку на длинных ресницах. Любовное томление, которое он должен был бы испытывать при воспоминании о прекрасном лике баронессы Руан, больше всего напоминало изжогу.

Дарьен выдохнул, завел руки за голову и поймал себя на том, что, кажется, жалеет о слишком уж короткой дороге в аббатство. Хорошо ведь было. Отлично даже — легко, понятно и как-то душевно. Никаких тебе игр в молчанку, намеков, обид, от того, что намеки не были поняты или поняты не так, тайных знаков веерами, и сложного, сложнее, чем двадцать восемь видов пульса, языка цветов.

Он попытался вспомнить, что там значит вереск, и не смог. Надо будет при случае спросить у крестной. Дарьен зевнул, прикрыл глаза и провалился в сон. После пяти лет ученичества у мастера Бао делать он это научился мгновенно.

А ночью ему приснилась Гвен.

Глава 12

Я пряталась от Дарьена целый день. И каждый раз, когда мне чудилось за спиной его присутствие и обвиняющий, полный презрения взгляд, покрывалась холодным потом. Сердце замирало испуганным зайцем, руки отзывались мелкой дрожью, и даже укоризненный голос наставницы оказался не способен вернуть мне привычное самообладание. Давно я не чувствовала себя настолько слабой, беспомощной, жалкой. И это было невыносимо.

А потому, когда вездесущая, словно взор Всеотца, сестра Юстиния хлестким, как пощечина, замечанием призвала меня к порядку, да еще и отчитала за невнимательность мне, по ее словам, несвойственную, я была ей благодарна. Умывшись холодной до зубовного стука водой, я преклонила колени в больничной капелле и, делая вид, что молюсь, наконец, заставила себя думать.

Думать, Алана, а не дрожать натянутой — вот, вот порвется — струной.

Мы ехали с Дарьеном несколько дней. Вдвоем. И тогда, во времена моего блаженного беспамятства, изучая самого необычного из моих заказчиков, я не заметила в нем даже тени узнавания. А значит, умерь свою гордыню, девочка, никто не увидит в тебе Гвенаэль из рода Морфан.

Дочь Ниниан и Ольдрена мертва. Помешавшись, не иначе, она убежала ночью из родового замка. Ее искали. Пять дней новый барон, протяни Всеотец над ним свою длань, не вылезал из седла, а прекрасная Констанца, вдова предателя и будущая, как причудлив узор судьбы человеческой, баронесса, не находила себе места от беспокойства. А девчонку нашли. В лесах — строптивицу разорвали волки. А может, и не волки то были, но бисклавре — проклятый оборотень: иначе с чего б, отпевать детей, завернутыми в