Помни обо мне - Софья Подольская

в этом что-то невыразимо трогательное, особенно если вспомнить, как несколько дней назад эта же женщина спокойно перерезала горло бандиту. Голой.

А вот последние вспоминать не следовало совершенно.

— Отпустите меня, — она все еще старательно не смотрела ему в глаза, — пожалуйста.

— Уверены?

И пауза перед коротким: «Да» — сказала Дарьену именно то, что хотелось услышать.

Он аккуратно поставил Алану на ноги и, помедлив, отпустил.

— Благодарю.

Подхватив с грубого шерстяного покрывала свой кафтан, Алана медленно и с прямой, как мачта, спиной пошла к двери.

— Проводить вас?

Он поспешно нырнул в рубаху и потянулся за правым сапогом, но глаз с упрямицы не спускал: вдруг опять плохо станет, а пол твердый, ударится еще.

— Нет.

— Ну, значит, просто прогуляюсь. Я говорил вам, что люблю прогуляться перед сном?

— Да. Нет, — она надела кафтан и, похоже, сражалась с пуговицами. — Вы говорили, но провожать меня не стоит.

— Бросьте, Алана. Неужели вы думаете, я отпущу вас одну после того, как вы потеряли сознание от усталости? — Дарьен поднялся. — Выбирайте. — сказал он подойдя и все же не взяв ее под руку, — или вы позволяете вас проводить, или я уступаю вам свою кровать.

Она громко и почти зло втянула носом воздух.

— До входа в дормиторий, — а вот выдох вышел каким-то обреченным. — дальше вам нельзя.

Всю обратную дорогу Дарьен насвистывал, а зайдя в комнату, обнаружил, что она забыла перчатки. И запах вереска.

Подковы Лентяя сминают лиловый ковер, изредка позвякивая о серые спины валунов. Я поворачиваю голову, чтобы увидеть вздымающиеся на горизонте башни Чаячьего Крыла — самостоятельно мне разрешают ездить только в пределах видимости и никогда на север. Но сегодня Брокадельен не манит меня. Моя цель — Утес Великана с которого, говорят, можно услышать звон колоколов Кер-Ис, а в солнечный день даже увидеть светлые башни затонувшего города.

В замке суматоха — родители ждут важных гостей — и мне удается ускользнуть. Со мной железный нож — дар отца и теплый плащ с узорной каймой, сотканный материнскими руками, а сердце мое полно решимости. Я сжимаю колени, и Лентяй прибавляет шагу. Нужно доехать до утеса и вернуться, пока дома не поднялся переполох.

Фигуру на фоне серого, как прадедов доспех, неба, я замечаю издалека. Точнее, не ее — сперва я вижу волосы. Длинные, длиннее чем у меня, они летят, словно подхваченный ветром плащ. Я замираю, завороженная этой живой волной, а Лентяй все трусит вперед. Ближе к фигуре, балансирующей на самом краю утеса.

Я прихожу в себя резко, будто кто-то бросил пригоршню снега за шиворот.

— Назад! — кричу я, поспешно выпадая из седла. — Отойди назад!

— Уходи!

Ветер доносит звук хриплого, ломающегося голоса. Мальчик?! Я не знаю, кто он и как оказался здесь. Но глаза мои говорят, что он человек, и сейчас его жизнь в опасности: скалы Бру-Калун коварны, а каменные зубы, выступающие из воды, остры.

— Там скользко, — я пытаюсь говорить спокойно, но строго, как мама. — И обвалиться может.

— Уходи, я сказал!

Вот же ж! Топаю ногой от злости. Ну как он не понимает?!

— А я говорю, там опасно!

— Уходи! — он кричит так, будто ему больно. — Я тебе приказываю!

— Вот еще! — гордо вскидываю подбородок. — Ты на моей земле! Это Я приказываю: отойди от края!

— Я тебе сейчас…

Он резко поворачивается, и я вижу бледное лицо с закушенной нижней губой. И блестящие глаза, синие, словно море летом. Но в следующий миг эти глаза становятся большими, как плошки, кулаки взлетают в воздух, и под мой вскрик упрямец заваливается.

Святая Интруна, спаси и защити!

Я подаюсь вперед и вижу, что мальчик, хвала Интруне, успевает извернуться, плюхнуться на живот и отчаянно вцепиться в землю. Ноги в богато украшенных сапогах пинают пустоту.

— Замри! — кричу я, и он наконец-то слушается. — Не шевелись!

Я оглядываюсь по сторонам, но натыкаюсь только на вопросительный взгляд пони. Вокруг ни души, и я никак не успею привести помощь. Хмурюсь, думая, как бы поступил отец. Мои пальцы сжимаются на рукояти ножа, и ткань плаща гладит их, даря мне идею.

— Я тебя сейчас вытащу!

Мальчик молчит. Только смотрит на меня, и в синем взгляде я вижу страх. И отчаянное желание выжить. Не колеблясь, срываю плащ, подхватываю один из валяющихся под ногами голышей и увязываю в ткань, чтобы ее не сносило ветром. А затем аккуратно бросаю.

Синяя полоса ложится на стебли вереска, связывая меня с упрямо цепляющимся за жизнь мальчиком.

— Сможешь подтянуться? — спрашиваю, ложась на живот.

Святая Интруна, спаси его, и я закончу вышивку к твоему дню! Клянусь честью рода Морфан!

— Ты не удержишь, малявка, — мальчик скалится, но голос его дрожит. — Уходи!

— А ну лезь давай! — прикрикиваю я и добавляю несколько слов, подслушанных, на тренировочной площадке, когда командир гарнизона гонял новичков.

Он вздрагивает и перехватывает ткань, которая натягивается тетивой, и я молюсь святой Интруне и совсем немного той, чье имя мне запрещено называть, чтобы сил моих хватило. Ладони горят, словно я по глупости сунула их в большой очаг. Мальчик ползет медленно, упираясь локтями, и, очевидно, старается не рассчитывать только на мою силу. И все же он тяжелый, слишком тяжелый для меня.

Святая Интруна, спаси и защити!

Наконец, носки высоких кожаных сапог скребут по земле. Мальчик замирает, зарывается носом в вереск, а потом резко переворачивается на спину. И лежит, раскинув руки. Дышит. А лицо, обращенное к небу, такое счастливое. Красивое.

— А ты молодец, малявка.

Да чтоб тебе жабой стать!

Рывком я подтягиваю к себе мятый плащ. Грязный — опять мама огорчится. А все из-за этого! Кого?

— Кто ты? — озвучиваю прыгнувший в голову вопрос. — И откуда тут взялся?

— Не твое дело, — говорит он таким тоном, что у меня просыпается немедленное желание его стукнуть.

Я подхожу, наклоняюсь над ним и приказываю:

— Назовись!

— Отстань!

— Не отстану!

— Почему?

Он приоткрывает синий глаз.

— Потому что, ты на моей земле. И по праву баронессы требую тебя назваться!

Я пытаюсь подражать отцу, и даже подбородок выпячиваю, как он. И глаза, хотя они у меня мамины, прищуриваю. Но мальчишка этот только садится и фыркает:

— Иди ты знаешь куда, баронесса!

И пытается встать, но падает и, сцепив зубы, бледный, как молоко, хватается за лодыжку. Ему больно, по лицу же вижу, что больно, а он