Философские обрывы - Иустин Челийский

Поэтому Богочеловек Христос – единственный логос, единственный разум, единственный смысл человека и твари. Без него невозможна сколько-нибудь приемлемая теодицея в таком мире и для такого человека.

С чисто онтологической точки зрения Богочеловек не чудо, а необходимость для такого мира и такого человека. Поэтому в святом Евангелии и сказано, что Бог Слово, воплотившись, пришел к своим (Ин. 1:11). А чем же мы, люди, свои Ему, если не богообразной душой? Еще сказано: мы Его род (Деян. 17:28). Не чем иным, как богообразной душой. Еще сказано: Бог Слово есть Свет истинный, просвещающий всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9). Поэтому, воплотившись, Он пришел не к чужим, а к Своим. И мы, исповедуя Богочеловека, косвенно исповедуем христообразие человека, божественное происхождение человека, божественную возвышенность человека и тем самым – божественную ценность и неприкосновенность человеческой личности. Если бы это не было так, почему бы мы были свои Богу Слову, и род Божий? Действительно, борьба за Богочеловека есть борьба за человека. Не гуманисты, а люди богочеловеческой веры и жизни борются за настоящего человека, человека богообразного и христообразного.

Исключительная важность христианства для рода людского состоит в его животворной и неизменной богочеловечности, которой оно осмысляет человечность вообще, изводя ее из ничтожества небытия в свет Всебытия. Единственно своей богочеловеческой силой христианство есть соль земли, соль, сохраняющая человека от истления во грехе и зле. Если христианство растечется в разные гуманизмы, оно станет пресным, станет солью, потерявшей соленость, которая, по всеистинному слову Спасителя, уже ни к чему не пригодна, разве что выбросить ее вон на попрание людям. Любое стремление и любая попытка приспособить христианство, «гляйхшальтовать» его с духом времени, с преходящими движениями известных исторических периодов, или даже с политическими партиями или режимными группировками, лишает христианство той специфической ценности, которая делает его единственной богочеловеческой религией в мире.

Не согласование и приспособление Богочеловека Христа к духу времени, а согласование и приспособление духа времени к духу Христовой вечности, Христовой богочеловечности – вот единственная миссия в мире Христовой Церкви, Церкви апостольской и Православной. Только такая Церковь может сохранить животворную и незаменимую личность Богочеловека Христа, эту наивысшую ценность во всех мирах, видимых и невидимых, и во все времена, прошлые, настоящие и будущие, ибо Он есть верховная ценность и непогрешимое мерило всего.

Между двух философий

Впряженный в ярем времени и пространства, человек влачит вселенную. Куда? На какие утесы он втащит ее, на какие ледники надвременные и надпространственные? Человек к человеку, племя к племени, народ к народу, поколение к поколению – все одинаково впряжены в один и тот же ярем пространства и времени. И день и ночь влачат тяжкий ярем, гонимые какой-то неодолимой силой. Тащат и спотыкаются, и опять тащат и опять спотыкаются, падают и пропадают. Ради чего? Кто впряг их, и никогда не распряжет? О, время!.. Поведайте мне тайну времени. Время – горькое бремя. А пространство? Печальный близнец времени.

Нет ничего более трагичного, ничего более жалкого, чем род людской, впряженный в тяжкий ярем времени и пространства. Он влачит время, а не знает ни его природы, ни смысла, ни цели; влачит и пространство, но и его природы, смысла и цели не знает. Он бесцельно порабощен бессмысленным. Бесцельность состязается с бессмысленностью, а победа всегда достается трагичности.

Существовать и жить в таком мире отнюдь не привилегия, не правда ли? Но в силу некоей непостижимой необходимости ты приходишь из небытия в бытие и сразу же оказываешься впряженным в горький ярем времени и пространства. Необычное гостеприимство, не правда ли? Притом, будучи послан в мир со столь чувствительным аппаратом ощущений, ты должен быстро почувствовать, как какая-то громадная тоска подавляет все существа и какая-то немилосердная внутренняя болезнь подтачивает все создания. И твое сердце внезапно превратится в источник слез. И тогда ты увидишь, что у всякой твари есть око, непрерывно плачущее от какой-то горькой тоски. И все слезы всех заплаканных тварей сливаются в сердце человеческое и разливаются по всему существу человеческому. Попробуй удержать сердце свое, чтобы не разрыдаться над печальной судьбой этого мира. И смотри, попытка эта выльется в вопль: воля твоя отчаянно немощна перед натиском космической тоски, которая рвется из всего твоего существа.

Этот мир… Что такое этот мир со всеми своими муками, и печалями, и трагедиями, и страданиями, если не смертельно больной? Да, смертельно больной, который постоянно умирает в муках и никак не умрет. Что нам остается? Скрежет зубов и бунт? Но против кого и против чего? Ах, это крошечное человеческое сознание никак не может обнаружить главного виновника! Оно дано людям только в такой мере, чтобы они могли им тщетно мучиться, ощущая свою трагическую безысходность в столь ужасных условиях существования. Человеческое сознание – маленький светлячок в мрачной ночи; со всех сторон мрак и непроглядная темень. Гонимый каким-то внутренним беспокойством, несчастный светлячок мчится из мрака в мрак, из меньшего – в больший. Но весь ужас в том, что самый страшный мрак меньше того, который следует за ним. И так – в бесконечность мрака.

Столь развитое сознание… Для чего мне оно? Я хотел бы ничего больше не хотеть. Столь развитое чувство… Зачем мне оно? Я хотел бы ничего больше не чувствовать. Но есть самая невыносимая мука – мыслить о бессмысленности мысли. Мысль – вот наивысшая бессмыслица. О, если бы человек выдумал мысль, он легко бы обрел свой рай. Как? Уничтожив мысль. Но мысль навязана человеку, мысль мыслит и тогда, когда человек этого упорно не хочет… Мученики мысли, вы это чувствуете и знаете. Чувством знаете. А это – самое страшное знание. Отыщите мне конец мысли, отыщите мне смерть ее – и вы станете навеки благодетелями человечества. Пока есть чувства, пока есть мысли у человека, он не может не плакать над жуткой тайной этого мира, плакать бесконечно и неутешно, ибо человек бесконечен и беспределен – тоской. В этом его бессмертие. Бессмертие проклятое и навязанное. О, если бы измученный и отчаявшийся человек обрел смерть, в которой умирает вся мысль без остатка, и притом умирает на все времена и на всю вечность! который поддерживает всех усталых, поднимает всех павших, спасает всех пропащих, который врачует все раны, который ублажает все печали, который облегчает все тяготы, готорый услаждает все горечи, голос единственного Человеколюбца: Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток