Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

было бы легче. Я знала бы, что всё, наконец-то, кончено. И между нами – никогда – ничего – не будет возможно. Но как хорошо, что ты всё-таки не умер». Всё ещё будет у неё – Петербург, жизнь новая, ребёнок. Будет – и без…

Полинька стирает слёзы. Да, так всем будет лучше, не нужно плакать. Муж так пьян, что спит стоя, как водовозная лошадь, и два офицера, прибывшие из Перми для освидетельствования, после вчерашнего тоже изрядно хороши. Пошатываются, перешёптываются, похохатывают, и запах перегара даже перебивает то, чем пахнет от тела. Чёрная туча в небе, кажется, плачет пылью. Траурное небо, пылью запорошенное солнце, выжженная белёсая земля, и лес на краю кладбища – уже желтеющий от небывалой жары. Хотя ведь только июль.

Пастор речитативом бубнит по-немецки.

«Рене католик, – вспоминает Полинька, – у католиков латынь».

«Vos, о patricius sanguis…» Так говорил он, сощурив ресницы, о ком-то из прежних своих друзей ли, врагов – вы, патрицианская кровь. И сам был тоже чужая, диковинной породы птица, волею судьбы заброшенная к ним, существам простым и топорным, данная им в грубые руки на подержание. Ненадолго. Ему было здесь с ними даже не скучно – противно. И этот лес, и эта пыль, и домики горбатые, и дорога, и всё, всё, всё, и сама Полинька.

Лети же, отныне свободен… Полинька стирает чёрную от пыли слезу и усмехается внезапной догадке. «Кто он, тот, кто ляжет на кладбище вместо тебя, – случайный прохожий, каторжник, разбойник? Кто он – жертва нечаянного вашего сходства? И лучше ли это – и для него, или же нет?»

– Гляньте – он?

Могильщик откинул с головы рогожу, и полицмейстер взглянул, скривясь. Покойнику неделя, не меньше, там и лица уж нет, на такой-то жаре, но всё же… Нос длинный, и волосы длинные – он, кто ж ещё… Полицмейстер молча кивнул, и секретарь что-то царапнул на протоколе осмотра. Могильщик завернул рогожу обратно, и вдвоём с товарищем они столкнули покойника с края ямы – вниз, ногами, как собаку. Тело упало – как упало, и в яму полетели с лопат рыжие комья высохшей на жаре глины.

– Вот и всё.

Он стоял на верхней перекладине лестницы и глядел в окно – на похороны. Их было двое в кирхе – два монаха, в чёрных рясах, бородатые, с длинными волосами. Мизансцена показалась бы выстроенной правильно и логично – два монаха, в кирхе, на краю лютеранского кладбища. Если бы один из монахов не походил повадками на беглого каторжника, а второй не держал бы себя, как принцесса крови.

– Налюбовались, так спускайтесь, ваше сиятельство, – насмешливо пригласил тот монах, что походил на разбойника.

Он стоял внизу, держал наблюдателю лестницу – и ему надоело. Он говорил по-русски, так, как говорят лихие люди – темпераментной скороговоркой, возвышая тон к концу фразы, а товарищ его отвечал по-немецки, но, видно, так им было удобно, оба понимали.

– Уже иду, друг мой, – чёрная тень слетела с лестницы на землю, словно ворон с могильного креста. Ряса была длинна для него и подвязана слишком узко, и скорбное вервие смотрелось в таком контексте как дамский пояс.

– Попрощались? – спросил разбойник добродушно и почти сочувственно.

– С собою самим? – насмешливо уточнил его собеседник. – Увы, пьеса отыграна, зрители покидают зал, – и прибавил совсем непонятно. – Vos, о patricius sanguis…

– Это ещё по-каковски? – лестница отправилась в угол, и монах-разбойник уже переминался с ноги на ногу у выхода, не терпелось ему.

– Латынь, «вы, патрицианская кровь», – был ответ, – идём же, я вижу, как ты извёлся. Я довольно задержал тебя…

– Слава богу, кровь ваша вся при вас осталась… – Разбойник выглянул на улицу, оценил обстановку и махнул рукою: – Идём, пока тихо!

Там, за дверью, была его свобода – и его свежевырытая могила.

Смерть, так похожая на свободу. Свобода, столь схожая со смертью. Утрата себя, мгновенная, однажды и навсегда, предсказанная ему в году двадцать четвёртом неопытным глуповатым астрологом. Такой дурачок был, с чёрными глазами, словно у нюренбергской куклы. Тот астролог и знать не знал, что вдруг так угадает. Вслепую выстрелив – прострелит добыче голову навылет, из глаза в глаз.

Они вошли в лес – в тот самый лес, на который смотрел он пятнадцать лет из своего тюремного окна. Тот разновысокий чернильный абрис, на фоне тысячи умирающих закатов, за полем, за кладбищем, за домами. Лес был хвойный, всегда чёрный, лишь по осени в ярких просверках багрянца.

Вблизи хвоя оказалась совсем не такой – на солнце мрела берлинской зеленью, а в тени – сиреневым и синим. Рене осторожно ступал за своим внушительным провожатым, отводя от лица паутину и ветви. И думал, в иронической – от беспомощности – манере, что прежде он не был в лесу в своей жизни вообще ни-ког-да. Как-то раньше не случалось. Здесь пахло очень хорошо, прелью и еловыми иглами, и хвоя лежала на земле, мягкая, как ковёр, и всё располагало к умиротворению и философии, лишь комары мешали.

Провожатый давно убежал от него вперёд, на опушку, в брезжащий свет. Он вышел на яркое солнце и уже говорил с кем-то, весело и сердито, и Рене, по старой шпионской привычке, остановился, невидимый в кружевных тенях, и слушал. Новые его хозяева – окажутся они лучше или хуже прежних? Впрочем, они не настоящие хозяева, лишь порученцы хозяина, но всё равно – это опять зависимость, неопределённость, и снова весело, и снова страшно.

– Принимай гостей, – провожатый присел у костра, сбросил с плеча мешок, – вот, поесть прихватили, а то я тебя знаю, ты тот ещё охотничек.

Собеседник его, стройный, в русской одежде, длинноволосый, чумазый, впрочем, как многие здесь, прищурился, спросил недовольно:

– Отчего так долго?

Рене вглядывался в него – в того, в чьи руки отныне он передан. И тот тоже вглядывался – в переплетённые ветви, словно видел за ними Рене, хотя он, конечно, не мог видеть.

– Что ж так долго, Лёвка? – повторил он.

– Спроси у его сиятельства, – проворчал провожатый Лёвка с каким-то удовольствием в голосе. – Кое-кому загорелось поглядеть на свои похороны. Упёрся, как ишак, и ни в какую – не пойду, пока не увижу эти грёбаные похороны.

– А ты бы, Лёвка, отказался посмотреть, как тебя хоронят?

Рене разглядел, как он веткой пошевелил угли в костре и взглядом мазнул по стене бархатистой хвои. И потом этот человек, стройный, гибкий, несомненный, по повадкам, ухарь и тать, взял из-за пазухи кошелёк, извлёк из него золотом сверкнувшую бусину,