Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

не послал за мною, прежде чем его принимать, дурное твоё сиятельство? – доктор притворяется злым, но он не злится, ему смешно.

– Я не стал звать тебя, потому что ты там… копался, – собеседник его сбрасывает компресс на простыни и вытягивает из-за пазухи письмо, и смотрит на него, так дети смотрят на свой табель с первой оценкой «отлично». – Ты представляешь, он ведь и в самом деле ответил мне. Мой всадник на лучшей в городе лошади. Пусть через полгода – наверное, долго думал, что же такое мне написать. Видишь, Бартоло, письмо запечатано его прежним, герцогским гербом. Забавно, правда?

– Неужели ты плачешь?

– Что ты, зачем. Кошка лежала в моих волосах – вот и слезятся глаза. Правда, что я сквозь слёзы прочитаю, в таком тумане?

– То есть теперь тебе стало к кому бежать, – задумчиво произносит доктор. – И я зря развлекался столько лет напролёт норным копанием.

– Увы, он такой же пленник, и всё у нас давно прошло!.. – О, этот голос, с отрепетированной продуманной грустью. – Мне остаётся разве что смотреть в окно на дорогу, что делает неизбежный, неотвратимый поворот…

Доктор понимает, что точно такой поворот вот только что сделала его собственная жизнь – мгновенный, неотвратимый и невозвратный.

– И повторять, как та пастушка из прежней нашей оперы:

Mais que vous êtiez plus heureuse

Lorsque vous êtiez autrefois,

Je ne veux pas dire amoureuse,

La rime le veut toutefois.

(Но вы были счастливы

Прежде, когда вы были —

Не смею сказать «влюблены»,

Но этого хочет рифма.)[4]

– Что это значит, Рене? – доктор отгибает простынь и садится на край кровати. – Я не понимаю по-французски, ты же знаешь.

– Вы были счастливее,

Когда вы некогда были –

Я не хочу сказать «влюблены»…

– …но этого хочет рифма, – покорно переводит его визави и зябким жестом запахивает на груди свой демонстративно протёртый кафтан. – Всё кончено, Бартоло, ты же понимаешь – дальше дороги нет, всё кончено.

– Я не знаю по-французски, Рене, но помню одну поговорку, на языке твоей маленькой гордой родины: it ain’t over ‘til it’s over… Это не кончится – пока не будет совсем всё кончено, верно?

– Это не гэльский, это вульгарный инглиш, – смеётся Рене. – И я не знаю, признаться, ни одного, ни другого. Разве что два-три слова.

Он улыбается – и нежно, и беспомощно, и доктор с умилением смотрит на белые, ровные зубки, которые он сам когда-то ставил своему пациенту, – в неотразимой прелести этой улыбки есть и его, Бартоло, заслуга. И ведь без толку, что он об этом знает, его драгоценный граф улыбается, щурит по-кошачьи тёмные выразительные глаза, всегда как будто заплаканные, – и дурами делаются и Полинька, и та ярославская таинственная особа, и, увы, сам доктор.

– Прочти мне письмо, Бартоло, пожалуйста. Видишь, у меня всё ещё текут слёзы.

И доктор берёт из его руки конверт – дорогая, такая белая бумага – и читает ему, с выражением, как будто рассказывает перед сном сказку:

«Мой Рейнгольд, письмо твоё – лучшее, что случилось с моею жизнью за последние несколько лет. Теперь я знаю, что и ты не на самом дне ледяного кромешного ада, у тебя по-прежнему есть друзья, способные позаботиться о тебе, и верные настолько, что я (до сих пор не верится…) смог прочесть твоё послание.

И неуместно тебе сейчас каяться в прошлых грехах и обвинять себя, мы оба знали всегда, что один из нас откажется от другого прежде, чем трижды прокричит петух.

Всё закончилось так, как закончилось, и в любом случае, наш удел завидней, чем судьба прежнего твоего сердечного приятеля де Ла Кроа. Мы живы, и нашлись люди, столь преданные нам, что разделили нашу участь и добровольно последовали за нами – значит, мы ещё не худшие злодеи в этом мире, хотя моим именем и пугают в наших краях непослушных детей.

Твой подарок уцелел и разделил мою судьбу, он и сейчас со мной, и бывают минуты, когда ваш покорный слуга хватается за эти отравленные чётки, как утопающий за соломинку.

Крепость, смертный приговор и последовавшая затем ссылка навсегда излечили меня от многих недугов, как телесных, так и душевных. Прошлое видно отныне как бы с высоты, так душе видится тело, покинутое ею, – ничего не изменишь, но ничего и не жаль.

Тем более странно, что вещи, считавшиеся прежде ненужными, незначительными и даже лишними, предстают нынче лучшими из всего, что было.

Одна женщина подарила мне положение в обществе, другая возвысила до небес, третья вернула жизнь. Мужчины, напротив, приносили только несчастья – один использовал искреннюю мою привязанность, чтобы предать и попытаться уничтожить. Другой вплетал мою дружбу в свои интриги и хитроумные планы, как кружевница вплетает золото в кружева.

И кого же из них вспоминаю я чаще всех в изгнании, глядя в окно на проплывающие по реке корабли?

Поистине прав был французский поэт:

Mais que vous êtiez plus heureuse

Lorsque vous êtiez autrefois,

Je ne veux pas dire amoureuse,

La rime le veut toutefois.

Я не могу забыть тебя, Рейнгольд, ядовитая, злая золотая сильфида, невесомыми крыльями оцарапавшая, нет, не сердце – душу. Мы старые и больные, и никогда не увидимся, и тысячи вёрст разделяют нас, и нет мне покоя.

Ты говоришь со мной о прощении – и напрасно. Тебе не нужно моё прощение. Ведь если б возможно было отыграть прошлое, как партию в карты, я попросил бы у русского чёрного бога одну лишь золотую пыльцу с крыльев моего ядовитого мотылька, золотую пудру, столь недолго пачкавшую мои пальцы».

Длинная деревянная лестница, крашенная белой краской, спускается к самой воде. Пастор идёт по лестнице медленно, боится то ли споткнуться, то ли спугнуть добычу.

Ссыльный сидит на самых последних ступенях, в окружении двух хитроумных голландских удилищ. Чуть поодаль отставлено серебристое ведёрко, в котором пока ничего, – пастору с верхних ступеней это видно отлично. Поплавки подрагивают среди осоки, увы, всё не уходя и не уходя под воду, и рыболов не сводит с них глаз, как будто доски не скрипят опасно за его спиною и никто не подкрадывается с душеспасительной проповедью. Ссыльный зовётся господин Биринг и больше никак, такое уж имя выдумали для него его петербургские тюремщики. Впрочем, пастор обращается к нему «сын мой», как