Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

и прежде, и оттого никогда не путается в его именах – прошлых, позапрошлых, настоящих.

– И снова приветствую вас, сын мой, – со сладостным предвкушением начинает пастор. – Утреннюю беседу прервал ваш внезапно случившийся сон…

– Жаль, что внезапный сон неуместен на рыбалке… – Он не поворачивается, не смотрит, он не сводит глаз со своих поплавков. – Вы можете продолжать свою речь, падре. Мне никуда не деться от вас – с этой лестницы. Я уснул, когда речь велась о гордыне и о наказании за гордыню, и о стяжательстве, и о чём-то таком ещё. Валяйте же дальше, отец мой.

– Гордыня, стяжательство, властолюбие, – перечисляет с удовольствием пастор, – коими камнями и вымощена дорога, что привела вас на сии ступени.

– Напоминаю, падре, эти ступени выстроены по моему распоряжению, год назад здесь валялись три камня и торчали два пня… – Пастор не видит его лица, но в голосе слышит улыбку. – Ваша образная речь страдает от недостаточно продуманных сравнений.

– Гордыня, – смиренно повторяет пастор.

– Так что есть, то есть. Сами посудите, из такой грязи и в такие князи. Только дурак не станет гордиться подобными газартами. Даже сейчас много лучше, чем то, с чего я когда-то начал. Я слишком слаб для скромности, простите мне, отец мой.

– Стяжательство…

– Сказано – «не укради», но никто не запрещает принимать подарки. И оплату по условиям длительного, затянувшегося на столько лет контракта. Поверьте, падре, подобный контракт именно так и стоит. Вы же не попрекаете тенора тем, что он поёт за деньги? Тенору хорошо, он попел-попел и ушёл за кулисы, а когда ты на сцене всегда, и в руках – одно, а в мыслях – абсолютно другое…

– И прелюбодеяние, – с готовностью напоминает пастор.

– Издержки профессии, – поплавок уходит под воду, и рыболов отправляет в ведёрко первого трепещущего карася. – Грешен. Стоило бы раскаяться, но теперь, когда нет больше предмета для искушения, это было бы нечестно. Слишком по-ханжески. Оставьте мне, падре, моё грешное прошлое. Кирха, в которой служите вы свои службы, в конце концов, выстроена именно на средства от прежних моих грехопадений. Примите этот дар и простите меня.

Пастор делает паузу, то ли собираясь с силами, то ли набираясь храбрости.

– Бог простит вам, сын мой, то, что сделано было ради вашей семьи, и то, что сделано было ради вашей бедной родины. Пусть и кривыми, грязными, окольными тропами, но вы стремились к доброй цели. Мы с вами много беседовали об этом прежде, и я полагаю, бог простит вам. И гордыню, и стяжательство, и прелюбодеяние, и властолюбие… Вы, сын мой, никогда не делали зла намеренно, и вы хотели, в конце концов, хорошего – и родным, и соотечественникам.

– Ну слава богу! – с показным облегчением выдыхает ссыльный. – Вы подниметесь по лестнице сами или мне проводить вас?

Ещё одна рыба – длинная, узкая, молочно-белая в солнечном свете – мелькает в воздухе и вдруг срывается с крючка.

– Одержимость, – тихо и будто бы грозно произносит пастор. – Одержимость недостойным предметом.

– Я ждал, когда же вы о нём заговорите…

Он так и не повернул головы, провожает взглядом уходящую на глубину белую рыбу. Она умрёт все равно, у неё уже вырваны внутренности. Его рыболовным крючком. И она всё равно – не его… Никогда не будет.

– Нет благих намерений – чтобы подобное оправдать.

Пастор говорит ласково, но в голосе его слышится твёрдость железа. Это их давний, ещё доссыльный, спор.

– Может, и не нужно, падре? – рыбак забрасывает удочку и снова смотрит на поплавок. – Может, лучше в аду, но в хорошей компании, чем в раю, но одному? Или с вами… Шли бы вы в дом – утешать герцогиню, или наследников, или кого-нибудь ещё. От вашего общества у меня не клюёт.

– Одержимость греховна, – повторяет пастор с мягким нажимом. – Я много думал, я пытался понять, за что же мы так наказаны? Все мы… Порою мне кажется, ежели вы раскаетесь и однажды выпустите это из рук, все мы будем спасены…

– Вы бредите, отец мой!.. – гневно начинает ссыльный.

Но пастор спускается у нему, садится на одну с ним ступень и молча указывает на то, что машинально перебирает он в своих пальцах:

– Вот это, сын мой, вот это…

Длинные чётки со множеством бусин – бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры… И мутно-розовые шарики из розового поделочного камня в золотой оправе, в таких камнях отравители прячут яд. Их легко узнать – на свету эти камни меняют цвет, делаются то розовыми, то лиловыми.

– Нет, падре!

Ссыльный накрывает чётки ладонью и наконец-то смотрит пастору прямо в глаза. Такой взгляд, тяжёлый, тёмный, долгий – как полёт в пропасть, – нелегко выдержать, но пастор за столько лет научился.

– Одержимость – это всегда грешно, – повторяет святой отец смиренно и обречённо. – Одержимость – это не любовь, сын мой. Это не любовь.

Тёмный, смертный, последний взгляд, и судорога, передёргивающая угол рта, словно злая улыбка:

– Но это всё, что осталось.

Вы, патрицианская кровь

Небо чёрное, не от подступающего дождя, от пыли. Дождя-то нет и не будет. Будет пыль, жгучая, всё застящая, липнущая к слезам. Так, что и лицо становится, как пыль эта – чёрным.

– Не плачь, Полинька, – говорит, обнимая её, сестрица Лидия. – Так оно лучше, для всех нас лучше.

Лютеранское кладбище – эти их кресты, чуть иные, или же горбы могил, совсем без креста, в иссохшей потресканной глине. Рене не был лютеранин, он был католик, но это уже неважно.

Так для всех лучше. Лучше для мужа – теперь он уедет в Петербург, с повышением, и она, Полинька, госпожа капитанша, с мужем уедет, и ребёнок родится уже в Петербурге. Бог даст, будет мальчик. Уедет и доктор, он так просил, столько писал в столицу, в Сенат, а теперь и не нужно ждать разрешения, можно ехать и так – ведь ссыльный его умер. Ссыльный с доктором разругались и последние три месяца совсем не разговаривали, сидели по разным комнатам, как сычи. Рене смеялся: «Я заболею и умру, и некому будет меня спасать, ведь Климт на меня обижен». Так и вышло, ага.

Так и для него самого будет лучше, для Рене. Полинька старается не глядеть на тело в рогоже – куда ему гроб, много чести, да и денег нет. Таких в гробу не хоронят, не достойны даже и гроба. Она-то знает, что там не он, не Рене, в этом свёртке, столь противной сладостью пахнущее тело. Это не он. «Если бы ты умер, мне