Воспоминания для будущего - Жан-Луи Барро

Пример: внешняя причина заставляет меня вдохнуть против воли. Это пассивный вдох. Мне навязан воздух, который не нужен. С таким же успехом может быть навязана какая-то идея или чтение этого скучного текста. Не выдержав, я собираю всю волю и энергично выбрасываю активным выдохом то, что мне хотели навязать. Дыхание прекращается. Но от удушья сразу приходится невольно вдохнуть и т. д. Две-три минуты дыхания в таком ритме — и на самом деле впадаешь в состояние гнева.

Наоборот, при пассивном выдохе я, чтобы жить, спешу активно вдохнуть и наполнить легкие, а потом, желая сохранить неоценимую пищу, задерживаю дыхание. Но, будучи не в силах сохранить эту каплю жизни, я снова вынужден сделать пассивный выдох и т. д. Если дышать в таком ритме две-три минуты, то на самом деле впадаешь в состояние слабости, болезни, смерти.

После этого примера дыхательной алхимии перейдем к жесту. Позвоночный столб с помощью грудной клетки, шеи, головы, рук и ног диктует нам жесты, их рисунок. Все та же триада:

тянуть — толкать — удерживать вопреки собственной воле

получать — давать — удерживать намеренно

женское — мужское — среднее (каббалистика).

Те же комбинации. Те же приливы: активный и пассивный. То же бесконечное множество полутонов. Иначе говоря: то же богатство языка.

«Все, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза»22 (Учитель философии).

Итак, мы знаем, что человеческое тело физически владеет языком дыхания и языком жестов (процесса мышления я тут не касаюсь). У языка жестов тоже есть школьная грамматика: подлежащее, сказуемое, дополнение. В пантомиме это поза, движение, указание. Что касается слова, то оно — результат сочетания мускульного сокращения с дыханием. Более или менее частые сокращения моей диафрагмы посылают воздух в более или менее открытую полость рта, образуя гласные. По пути, мускульными сокращениями губ или языка, я ваяю согласные. Слог создан, и зазвучало слово. Слово подобно мешочку, куда я кладу образ или мысль. Мы выпускаем его в воздух, словно снаряд, оно разрывается, и мысль или образ выпадают на плечи людей как радиоактивные осадки. Изначально слово — пантомима рта. Следовательно, слово не продолжение жеста и наоборот, а оба они физически результат одного — мускульного сокращения и дыхания. Магия жизни, религия — то есть острое физическое ощущение.

И когда два года спустя Клодель при мне определил слово как внятный глоток — вы понимаете, с какой силой меня потянуло к этому человеку.

В нашем теле четыре главных энергетических центра: голова, живот, половые органы и нервы. Чаще всего один из этих центров, возобладав над тремя другими, определяет наше поведение. В особенности он воздействует на частоту вибраций диафрагмы. Дыхание воздействует на различные точки этой сложной полости: рот — нос — резонаторы лба. Гласный звук обретает свое звучание. Брюшной центр посылает звук на нижнюю губу: половой — в гортань; мозговой бьет о нёбо, а нервный воздействует на резонаторы носа и лба. Таким образом, голос не просто музыкальный инструмент, он — оркестр: живот заставляет звучать трубы; половой центр — скрипки; голова — деревянные и духовые инструменты, а нервы — трубы, играющие на высоких нотах, пикколо или музыкальные пилы.

Редко говорят «я вас люблю» голосом военного приказа. Редко отдают приказ «Смирно!» грудным голосом, каким говорят «я вас люблю». И если ваша соседка сладко нашептывает: «Пожалуйста, налейте мне вина», смело прижимайтесь к ее колену — она к вам неравнодушна. Несоответствие между тем, что говорят, и голосом, каким говорят, оттеняет наше поведение.

В «Федре» Ипполит говорит Арикии о «государственных соображениях» сладким голосом, потому что любит ее и взволнован ее присутствием. Он «теряет голос». Дикция в театре — искусство перемещать голос. Арто говорил голосом своих нервов.

Мы смотрим глазами, а видим грудью. Это разница, существующая между анализом и синтезом. Субъективная сконцентрированность — дыхательная. Если я внимателен к тому, что говорите вы, но увлечен соседкой, голова моя будет повернута к вам, а грудь — к соседке! Ось тела сдвигается.

Другой ключ, полученный от Арто: чувство жестокости. В той мере, в какой его понял я. Жестокость — это жизнь. Не вкус к жестокости, а констатация факта. Чем жизнь активнее, тем жестокости больше. Отсюда всего один шаг до намеренной жестокости. Однако ничего общего ни с садистами, ни с мазохистами тут нет — и те и другие «обойдены» жизнью. Как и в отношении наркотика — не надо толковать ложно. Просьба не искать неоправданной жестокости именем Антонена Арто.

Основной закон природы — закон агрессивности. Это закон созидательный: нападать, чтобы двигаться вперед. Но люди грешат, толкуя его превратно: они изобрели агрессивность разрушительную. Это уже не высвобождение инстинктов, а болезнь. Человек утратил инстинкт самосохранения. Понятие «пульсация смерти»23 по Фрейду кажется мне сегодня, благодаря прогрессу биологии, устарелым.

Выступая однажды в Мексике с докладом, Арто говорил о моей работе. Цитирую несколько строк, чтобы показать, насколько наши взгляды сходились:

«Этот театр в пространстве — театр более чем социальный. Это театр человеческого бунта, не приемлющий закона Судьбы; это театр, наполненный криками, но не страха, а бешенства, и более чем бешенства — чувства бесценности жизни.

Это театр, умеющий плакать, но обладающий огромными запасами смеха и знающий, что в смехе заключена чистая и благотворная идея вечных сил жизни».

До того как я познакомился с Арто, он создал в театре Гренель «Театр Альфреда Жарри».

Жарри — клоун, обливающийся слезами.

Арто — оскал улыбки на лице распятого.

Арто — Ван Гог современного театра.

Вернемся к новостям на «Чердаке». Декру был отчасти прав — я разбрасывался. Вместо того чтобы настойчиво искать выхода в лабиринтах театрального поиска, я реагировал на все запросы жизии. Мои планеты, кажется, Меркурий — Венера. Сочетание, в котором нет ничего сатурнинского. Что поделаешь. Анархическая натура, я жил, бесясь и проказничая, все «пропуская» через себя. С одной стороны, мой ум горячила революция, только что разразившаяся в Испании, с другой — мне делало предложения кино. Что бы ни говорили, а я всегда любил сниматься. Я встречал в кино только очаровательных людей, обрел там подлинных друзей. В кино живут, будто на Центральном рынке, повинуясь прихоти, а не строго по часам, как чиновники. Наконец, я понял, что, сочетая театр и кино, смогу выполнить свое земное предначерыние. Режиссер Марк Аллегре опять пригласил меня сниматься — теперь в фильме «На глазах у Запада» в роли террориста.

Если говорить о театре, то к нему я еще не нашел подхода, но лелеял тайное желание организовать труппу. Я хотел рано или поздно нести ответственность за группу людей. То была моя воля, моя цель, мое путешествие, моя переправа — судьба, которую я себе начертал. Но я оказался один на один с обществом. Koifla находишься в открытом море, что остается делать, как не «договариваться» с волнами? Восхищаюсь людьми, которые идут напрямик, — наверняка они умеют заклинать стихии. Отдавая треть времени киностудиям, вторую треть — бездумной жизни, последнюю треть я посвящал моему театру.

Я хотел проверить свои прекрасные театральные идеи из страха, что их истинность относительна. Но на ком? На древних греках? Соблазнительно, но трудно. На французских классиках? Опасно. Я в самом деле хотел проверить свои идеи, но при условии, что моя вера в них не поколеблется. Некоторые сюрреалисты, например Жорж Батай, любили Корнеля. Меня, скорее, влекло к Расину. Клодель? Его я плохо знал. Арто уже поставил одно действие «Раздела под южным солнцем», и рукопись пьесы передавали тайком из рук в руки. Разве он не заявил: «Фрагмент, который вы услышали, написан Полем Клоделем — поэтом, послом и изменником». Разве на вопрос, кого вы считаете лучшим из ныне здравствующих поэтов, Деснос не ответил: «Клоделя, черт побери!»

Все мое окружение злопыхало против «монашка». Мне было от этого ни холодно ни жарко. Андре Массон, который в предчувствии близости гражданской войны привез из Испании жену и двух ребятишек — Дьего и Луиса, — сказал мне: «Раз ты любишь Сервантеса, перечитай-ка «Нумансию». Я сразу загорелся. Массон попал в точку. Я нашел своего классика. В общественном плане я вносил свой вклад в дело испанских республиканцев — тут звучало уважение к личности, прославлялась свобода. В плане метафизики театра проникал в мир фантастики, смерти, крови, голода, неистовства, бешенства. Пение, пантомима, танец, реальность, сверхреальность. Река, огонь, магия. Мой тотальный театр. Я ринулся в это очертя голову. «Нумансия» — проверка, которая позволяла мне двигаться вперед.