Воспоминания для будущего - Жан-Луи Барро

Все это представлялось мне удивительной чисткой и прежде всего чисткой мозгов. Автоматическое письмо, сны наяву, галлюцинации. «Взорвать барак» других было уже недостаточно — подлинная смелость заключалась в том, чтобы взорвать свой собственный. «Прежде чем переделать мир, переделай самого себя!», «Каждый человек, сам того не ведая, поэт!» (лозунги, повторенные в мае 1968 года).

Вскоре я увлекся Востоком. Это было естественно, неизбежно, логично — по-картезиански. Бхагавадгита, тантра-йога, хатхайога, Упанишады, а также «золотые стихи» Пифагора20 стали моим излюбленным чтением. Я вижу себя вместе с Робером Десносом в зале Сюссе, неподалеку от станции метро Жорес. Деснос импровизировал стихи на мои мимические номера, а я импровизировал пантомиму на его стихи. Деснос — гений автоматической мысли — обладал самым большим даром снов наяву.

Принимал ли я все это всерьез? Не думаю. Важно, что этот период, длившийся два сезона, дал мне возбуждение, беззаботность и полную раскованность поведения. Мои поступки были откровенно смелыми. Я хорошо понимал, что так тому и следовало быть. Анархия — само благородство. Она означает полную и абсолютную ответственность за самого себя. Ничего общего с «террористами».

Двери «Чердака» никогда не запирались — приходи и живи кому вздумается. Я предоставил своим товарищам самим содержать помещение в порядке. Мы понаставили кровати во всех углах. Идеальная республика! Раз в неделю мы устраивали вылаз-ку за город. Каждый приносил что хотел. Девушки из нашей компании готовили какое-нибудь блюдо. Мне вспоминается огромный чан с кальмарами. Сотрапезники не всегда отличались богатой фантазией, и, случалось, у нас оказывалось такое количество камамбера, что мы доедали его весь остаток недели.

В такие вечера нас собиралось человек пятьдесят-шестьдесят, и мы давали импровизированные представления. Я любил импровизировать пантомиму под пластинку Вареза «Ионизация». Жиль Маргаритис тренировался для своего номера «Честерфолиз». Фисгармония Роже Каччиа — вот что было мне нужно. Я обожал склад ума Жиля Маргаритиса. Тонкую меланхолию его души клоуна.

Сильвен Иткин работал на «Чердаке» для своей труппы «Алый черт». Он готовил там «Пасифаю» Монтерлана и «Убю-прикованного» Жарри.

По моей просьбе Превер инсценировал «Страну чудес» Сервантеса: двое балаганных зазывал показывают спектакль, предназначенный исключительно для «порядочной публики». И хотя на самом деле они не показывают ничего, все, выдавая себя за порядочных людей, что-нибудь да «видят». Сюжет — находка для костюмированного вечера.

Приходил и Чимуков — глава группы «Октябрь». Незадолго перед этим группа «Октябрь» получила премию Олимпиады в Москве. Жаку Преверу импонировал уже сам тип молодого революционно настроенного содружества.

Сильвену Иткину суждено было умереть в Лионе под пытками во время войны. Какой прекрасный человек — увлеченный, волевой, язвительный, с улыбкой и взглядом ребенка.

Цыганский композитор Жозеф Косма писал для нас чудесные песни на стихи Превера. Нам нужен был мальчик. Иткин указал мне на мальчонку лет восьми, — он болтался в одном из рабочих кварталов Парижа и боялся только фараонов и собак. Звали его Мулуджи. Мы приютили его у себя на «Чердаке». В первый вечер, когда мальчик улегся спать, мы услышали, что он шевелится на кровати.

— Ты не спишь?

— Нет, я себя баюкаю. Я всегда себя баюкаю...

И в самом деле, он раскачивался справа — налево. Закутывался в сон.

У него был очаровательный голос, и когда он с улыбкой на лице пел «Ах, как печально наше детство» Жака Превера и Косма, у нас щемило сердце.

Кроме того, был Баке — виолончелист-лауреат, клоун-акробат, актер и инструктор по лыжам.

Попади мы в хорошие руки, и получилась бы превосходная труппа комедии дель арте. Да только мы не хотели попадать ни в чьи руки.

Превер писал свои стихи на клочках бумаги — ему бы и в голову не пришло собрать их в книгу. Анархистская щедрость была правилом... правилом неписаным, но действующим. Главное — сохранять радость жизни.

Такой избыток свободы неизбежно привел к дурным последствиям. Взять наши вылазки за город. Вначале мы совершали их в тесном «семейном» кругу. Потом стали приглашать друзей. Друзья приводили с собой друзей. Первые, устав, перестали появляться. В результате я уже никого не узнавал. Я понял, что случилось, когда на улице Ренн ко мне подошел мужчина и, пожимая мою руку, сказал:

— Вы меня не припоминаете? Третьего дня мы вместе провели вечер у Барро.

Хотелось бы мне знать, кого же он принял за Барро!

Арто

Мы виделись почти ежедневно. Иногда преподносили друг другу розу. Он просил, чтобы я ему подражал. Я подчинялся. Вначале он улыбался, внимательный к малейшей детали, одобрял, потом нервничал, наконец, взбудораженный, принимался вопить: «У меня уккрали мою иннндивидуальность, мою иннндивидуальность, у меня уккрали мою иннндивидуальность!» И убегал. Я причинил ему боль? Нет — было слышно, как он хохочет на лестнице. Ни меня, ни его нельзя было провести. Я знал Арто — человека, а не литератора.

Любой человек, одаренный богатым воображением, «переходит на другую сторону». Он выходит, за пределы собственного круга и делает это сознательно, что позволяет ему возвращаться «на круги своя». Арто не переставал его покидать. Пока он сохранял ясность ума, он был сама фантастика. Блистательный. Оригинально мыслящий. Острый на язык. Весь промасленный юмором. Но когда под влиянием наркотика или сильной боли он выкидывал один номер за другим, механизм начинал скрипеть и видеть его становилось мучительно тяжело. Его тело деревенело, искривлялось, словно деформированное пыткой. Зубы впивались в губы. Черепная коробка разбухала, словно из нее выпирал мозг. Взгляд устремлялся вдаль, подобно лазеру, и от этого казалось, что глаза вылезают из орбит. Он был необыкновенно красив, но его обугливал внутренний огонь. В результате частой вибрации диафрагмы звуки его голоса попадали на лобные участки резонаторов, становясь хриплыми и в то же время высокими. Ребенок, сжигающий самого себя. Потому что у нас были детские радости.

Однажды в Пасси нас пригласила к ужину мать общей знакомой — молодой красивой актрисы. Это была состоятельная буржуазная семья, и мамаша, думается мне, заботясь о дочери, стремилась продемонстрировать просвещенное отношение к нашему театральному клану. Арто воспринял ее добрые намерения буквально, как не сумел бы никто другой. Когда все сидели за столом, он разделся по пояс, пригласив меня последовать его примеру, продемонстрировал йоговские асаны, да так уже и не оделся. Элегантная хозяйка дома, не зная, каким образом похвалить это «прелестное зрелище», не нашла ничего лучше, как задать самой себе вслух вопрос, почему Комеди Франсэз до сих пор еще не открыла Арто.

В ответ, постучав десертной ложечкой по голове дамы, Арто прогремел ей в уши своим странным металлическим голосом: «Мадам, вы действуете мне на нервы!»

Порой он не отдавал себе отчета в силе своего голоса. В дру гой вечер Жан-Мари Конти, «fan»21Арто, желая помочь ему поставить «Завоевание Мексики», устроил званый ужин и пригласил тех, кто мог бы стать меценатом. Весь этот бомонд отозвался на любезное приглашение, главным образом чтобы поглядеть на Арто. В гостиной наш поэт форменным образом неистовствовал. Он трубил мне на-ухо, полагая, что говорит шепотом, все, что думает о почтенном обществе. Его речи не были любезными — вот самое малое, что можно сказать. Наконец, потребовав тишины, он изрыгнул:

Я согласился жрать со всеми вами, только чтобы выкачать из вас немного денег для театра и бедных людей.

Словом, что-то в таком духе.

Вечер оборвался, и «Завоевание Максики» так и не было поставлено. Это он поехал в Мексику, надеясь поправить здоровье с помощью обрядового танца... Разве не сказал он мне после величественного провала трагедии Шелли «Ченчи»:

— Трагедии сцены мне уже мало — я перенесу ее в свою жизнь.

Ему было суждено сдержать слово. Он сделал театр из самого себя — театр без жульничества.

Пока мы спускались пешком от Пасси к Сен-Жермен-де-Пре, он взял с меня клятву никогда не употреблять наркотиков. Между наркотиками и Арто находился труп — он сам. Он произнес фразу, которая меня потрясла: «От суждения других меня излечивает расстояние, отделяющее меня от самого себя».

Сверхъясность ума. Несомненно, он знал о своей болезни. Наверняка с юных лет его мучили страшные физические боли. Он заглушал их наркотиками, но знал, что их действие умерщвляет жизненную силу. Он молил о противоядии. Свидетельство тому его письма. А несколько дней спустя, под пыткой боли, снова умолял о наркотике. О любом — в зависимости от содержимого своего кошелька, в зависимости от-щедрости подлинных друзей. Опиум, кокаин, гашиш, героин, валерьяна — что угодно, но хотя бы чуточку этой «пакости». Он употреблял наркотики, спасаясь от болезни, а не болел от злоупотребления ими.