В глухом углу - Сергей Снегов

К Вале, смотревшей на танцы, подошел Дмитрий.

— Наконец-то я вас встретил! — сказал он радостно. — Почему вас никогда не видно в клубе?

Валя объяснила, что они рано ложатся спать, так устаешь, что не до клуба. Дмитрий предложил выйти на воздух — хочется потолковать не в толчее. Валя взглянула на Светлану. Дмитрий ласково дотронулся до ее руки.

— Вы ведь не цепями к ней прикованы, можете на минутку и оторваться. Мне нужно вам очень многое сказать.

На улице снова шел дождь. Дмитрий уселся на перила крыльца, Валя стояла рядом с ним. Мимо них то в клуб, то из клуба проходили парочки и одиночки. Место для разговоров было неважное. Валя закуталась в платок от брызг.

— Слушаю, Дмитрий, — сказала она.

Тогда его словно прорвало. Он все вспомнил: и то, как ему было горько, когда в Москве она пошла вербоваться в Норильск, а не к ним, и как глубоко он обрадовался, когда удалось ее отговорить, и как был счастлив в поезде, если удавалось перемолвиться двумя-тремя словами. Он надеялся, что у них завяжется хорошая дружба. А теперь Валя прячется от него, и он знает почему. Его невзлюбила Светлана, она наговаривает на него.

— Ничего она не наговаривает, — сказала Валя.

— Докажите, что это не так. Проведите со мной вечер. Погуляем, поговорим.

— В такую погоду? Мы же промокнем до нитки.

— А в хорошую погоду вы бы пошли?

— В хорошую — дело другое. Но хороших погод уже не будет.

Дмитрий соскочил с перил.

— Ловлю вас на слове, Валя. В метеобюро говорят, что дожди на днях прекращаются. Итак, первый же хороший вечер — мой!

Валя в замешательстве молчала. Он проговорил с печалью:

— Вам нужно разрешение подруги, а она его, конечно, не даст.

— Как вы странно все представляете! Ну хорошо, мы погуляем…

Она хотела вернуться в клуб, он задержал ее.

— А как я узнаю? Дайте знак, когда вас ждать.

— Зачем знаки? Просто, чтоб было тепло и сухо.

— Тепло и сухо, — повторил он и крикнул ей вслед: — Я буду ждать вас каждый ясный вечер, Валя!

8

Лена не сходилась с подругами не потому, что важничала, они вскоре поняли это и перестали обижаться. Ее не хватало на подруг, она не могла отделаться от себя. Она вся была погружена во внутрь, все копалась в прошлом. Прошлое было коротко, несколько лет неровной жизни, два-три события — Лена разворашивала их, они вздымались и заслоняли свет. Она видела все те же ушедшие лица, вспоминала давно отзвучавшие слова. Она уставала от этой войны с призраками.

И в эту наполнявшую ее сумятицу мыслей и чувств настоящее врывалось, как удар или ушиб, становилось больно, надо было оглянуться и понять, почему боль. Другие девчата приспосабливались под неровности и углы теперешней жизни, она же наталкивалась на препятствия. Настал день, когда она поняла, что дальше так жить нельзя.

С утра погода хмурилась больше обычного, что-то сеялось мокрое в воздухе, потом припустил дождь. Девушки натянули на себя плащи, у Лены плаща не было, только дорогое, модное, ни от чего не защищавшее пальто. Вскоре она промокла до нитки. Девушки побежали под навес. Лена осталась: больше промокать было некуда, а под навесом гулял резкий ветер, от него становилось еще холоднее.

Вася выскочил из-под навеса и схватил ее за руку.

— Хватит, Ленка! Не дури.

Она холодно высвободила руку.

— Не Ленка, а Лена — запомни на будущее… И я не дурю, а работаю.

— Всю работу не переделаешь, пойми!

— Еще недавно ты разговаривал по-другому!

— Ты схватишь воспаление легких!

— А вот это уже моя личная забота.

Она трудилась с ожесточением. Она доказывала себе и тем, от кого бежала, что новая жизнь ей по душе и ничего другого она не желает, кроме как орудовать под дождем лопатой. Она вбивала ее в грунт и, не переставая, думала о Москве. Земля чмокала под лопатой и каблуками, была неподатливо вязка. У Лены немели руки, ломило спину. Ее пробил пот, его можно было отличить от дождя — он был холоднее.

Когда дождь утих, Вася хмуро сказал:

— Наработала. На одну тачку не хватит. Стараться надо тоже с умом.

Лена с грустным недоумением смотрела на извлеченную горку грунта: ради этого не стоило терзать себя под дождем. Хуже же всего было то, что она вымоталась. Отдохнувшие девушки со смехом хватались за лопаты. Лена знала, что надолго их веселья не станет, они поскучнеют, движения замедлятся, передышки будут продолжительней — усталость возьмет свое. Да, но пока они веселы и довольны, работают легко. Она же устала, по существу, еще не начав работы. Нельзя так дальше, думала Лена, нельзя! Надо как-то по-другому.

Она повторяла про себя — надо по-другому — и когда они пошли на занятия. На уроке Лена обычно смотрела в окно, думая о своем. Ее мало интересовали свойства вяжущих растворов и марки кирпичей. Но сегодня она хотела сосредоточиться, это оказалось трудно — она не дала себе поблажки.

Рядом с ней сидел Игорь, за ним Семен. И Семен, и Игорь старательно записывали урок в тетрадь. Рослый Семен учился так же неторопливо, как и работал, и ходил по земле, и веселился в клубе. Он шептал, записывая: «Кирпич кладут в ложок и в тычок», и задумывался. Лена знала, что он в это мгновение ясно видит кирпич, уложенный в ложок, а рядом с ним другой — в тычок. Еще усерднее занимался Игорь, тот даже краснел от напряжения. Он волновался, когда объясняли новое, волновался от новизны узнаваемого — у него становились восторженными глаза. Она не могла и не хотела быть такой. Но и прежней — отсутствующей — она не желала оставаться.

После занятий Светлана сказала, зевнув:

— До чего же скучно, а главное — не нужно! Никто не собирается в профессиональные каменщики, к чему эта мука с уроками?

Наде тоже казалось, что занятия излишне подробны. Чтоб класть кирпичи в стены, не обязательно изучать, каково у них сопротивление на разрыв. Вере ежедневные занятия были приятны уже тем, что на четыре часа в день было меньше утомительной работы.

— Работа грязная и неприятная, — сказала Валя. — Знаете, девочки, я так жду, когда начнем стены! Будет легче, это все говорят.

— Не знаешь ты грязной и неприятной работы, — сказала Вера, качая головой. — У меня спроси, я скажу. В столовой я убирала столы, мыла посуду — вот где грязная работа. По три флакона духов изводила в месяц, чтоб отшибить запах жира и тушеного мяса, везде он мне чудился: в парке, в кино… И мало, что грязная — обидная была работа! Землю копать — нелегко, но обиды — никакой… А там, что повару не удалось, взыскивают с меня: «Девушка, не суп, а черт знает что! Не умеете работать!» И боже упаси огрызнуться — сейчас же жалобную книгу.

— А не ты ли старалась отделаться от профессии каменщика? — напомнила Надя.

— Правильно, к врачу бегала. Ну, и что? На всю жизнь в каменщики — нет! Тем более — землекопом. Но хоть сейчас и тяжело, а проще, чем тогда. От хлюпиков избавилась, которые между первым и вторым в любви объясняются, а за компотом ругаются, что невежлива — одно это чего стоит!

Лена, вмешавшись в спор, неожиданно взяла под защиту землекопов и каменщиков. Жизнь — штука многообразная, скучно, если всю ее пройти по случайно намеченному когда-то плану, надо все испытать — и физический труд, и умственную работу, пожить и в Москве, и на окраине, понежиться у теплого моря, и побродить в лесах.

— Пробудилась! — сказала Надя. — Как спалось, Лена? Ты же до сегодняшнего дня страдала на занятиях.

— Больше не буду.

— Посмотрим, посмотрим… Что ты поменяла интересную работу в Москве на таежные котлованы, мы знаем. Но чтоб сделала это из любви к комарам и лопате, рассказывай кому другому…

— Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать.

— И хорошо делаешь — мы недоверчивые…

Лена подосадовала, что откровенничала с подругами. То, что мучило ее, их не занимало, они были другие. Но Надя уловила совершившуюся в ней перемену — она как бы проснулась после многонедельного хаотического сна. Мир проносился до сих пор мимо нее темный и чужой, она ощущала его холод и жару, он изредка вторгался в уши комариным пением — она не видела его. А сейчас она распахнула на него глаза и изумилась — мир был прекрасен. Лена жадно всматривалась в небо, в реку, вслушивалась в волны и деревья. Лето погасало, на земле и в небе разгоралась осень. Осень курлыкала голосами журавлей, пылала яркой одеждой тайги и синими закатами, шествовала холодеющими рассветами. Лена и раньше любила осень, в воскресные дни она уезжала к тетке в Ивантеевку, чтоб побродить по лесу. Но там, в Подмосковье, осень была и мельче, и серей. Эта же, раскинувшаяся в тайге, пронзительна и многоцветна, Лена могла подобрать для нее лишь одно слово — величественная…

Временами, среди понемногу иссякавших дождей, прорывались окна сухой погоды, и Лена после работы собирала у ручья бруснику и грибы, но чаще прислонялась к пихте или лиственнице и ловила дыхание леса. У нее кружилась голова, сильнее билось сердце от могучего аромата тайги. Летом, при жаре, зеленый и спутанный лес только качался и шумел, он утомлял глаза однообразной темнотой — запахи его были смутны и слабы. Сейчас, умирая на зиму, он источал особый, хватающий за душу аромат. В этом сложном запахе смешивалось сладковатое благовоние багульника, горьковатый дух молодого березняка, пряный — гниющих листьев и желтеющей хвои, терпкий — смородины, еле слышная нагловатая вонь грибов, першащая в горле, и жесткие, смоляные, надо всем возносящиеся испарения древесины и корья. Лена закрывала глаза, шептала: «Хорошо, нет, хорошо!» В эти минуты от нее, вдруг измельчав, отдалялись горести прошлого, неустроенность теперешней жизни, только одно имело значение — дышать, дышать этими необыкновенными, выразительными, как крик, запахами! А когда Лена, одурев от опьяняющего воздуха, открывала глаза, она наслаждалась по-иному — лес шумел и раскачивался, шевелил ветвями, как лапами, надвигался красными березами, золотыми лиственницами, рыжими соснами, синими пихтами. Если же налетал сильный порыв ветра, все краски путались и мешались, красное вспыхивало в желтом, рыжее и багровое погасало в синеве.