Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

его хотят. «Она, говорит, она и сама вместе придет, вон, вон идет», да как закричит по-прежнему благим матом: «Куда, говорит, мне деваться от вас, замучили вы меня, жжет меня всего». Уж кричал он, кричал на этот раз, инда осип, а пот с него так и катится: «Пить, говорит, хочу, пить мне дай». Я пошла в сени за водой, и он за мной, увидавши ведро целое, схватил его, да так к нему словно прирос, и куда это мои батюшки поместилось все! Возвратившись в комнату, встал он на колени перед образом Казанской божьей матери и уже так молился, что инда меня жалость взяла: «Спаси, говорит, меня матушка, губить меня все собираются, в преисподнюю меня тащут, муки всякие приготовили там на меня, сама видишь, сколько их пришло за моей душой», а сам все ближе к образу на коленях полезет: «Спаси, кричит, спаси!» И точно, родимый, послала Пресвятая Дева ему такую благость, совсем призатих, только образ со стенки снял да крепко-накрепко прижал, ну и я, старуха, пошла к себе, да признаюсь, и согрешила, маленько вздремнула, проснулась – кричит опять мой голубчик хуже прежнего, я к нему: сидит он на постели, из себя бледный, страшный, да себя по брюху колотит: «Вон, кричит, вон, доберусь до вас!» Спервоначала-то я не заметила, есть ли что у него в руках, да как подошла ближе, ай батюшки! – ножик, а кровь-то так и журчит. Так я и обмерла, выбежала на улицу да и кричу: «Караул!»

Но помощь пришла на этот раз поздно к Синицыну: покуда собирались соседи, он успел нанести себе несколько ран; первым на зов старухи явился чиновник Ковригин, он застал еще страдальца живым, страшно терзавшим себя…

Старик-отец и в гробе не узнал сына: подведенный к гробу, он молча взглянул в лицо мертвеца и отошел прочь.

Чапурин

Еще до поступления моего в следователи я уже многое слышал о Чапурине и с нетерпением выжидал случая повидаться с ним. Двадцатилетний юноша, судимый за убийство нескольких человек, согласитесь, личность такого рода, что может заинтересовать собой человека самого не любопытного.

В остроге случился какой-то незначительный скандал: между прочим мне нужно было спросить Чапурина. Я производил следствие в конторе тюремного замка, со мной был депутат с военной стороны.

– Надо убрать вот эти штуки-то! – сказал офицер, взявши со стола огромные ножницы.

– А что?

– Да ведь вы позвали Чапурина?

– Чапурина?

– То-то! Ведь это я вам доложу зверь, ему ничего не стоит сгубить христианскую душу.

– За что же он нас с вами сгубить ведь он против нас ничего не имеет, следствие до него почти не касается, стало быть, у него нет и причины пырнуть которого-нибудь из нас.

– Какая у него причина? Он отца родного ни за грош хватит.

В это время на дворе тюремного замка раздалось брянчание цепей, офицер поспешно сунул под кипу бумаг ножницы, так что их вовсе нельзя было заприметить, и взял в руки перочинный ножик. В контору с двумя конвойными ввели Чапурина.

– Терещенко, – сказал офицер одному из конвойных, оставшемуся за решеткой, – встань здесь.

Часовой пошел в самую контору и неподвижно встал у шкапа.

Чапурин посмотрел в сторону депутата, едва заметная улыбка показалась у него на губах.

Чапурин был молодой человек, белокурый, с едва заметной, только что начинающей прорезываться редкой бородой. Лицо Чапурина было из числа тех лиц, на которых не останавливаются с первого раза: в толпе вы не обратили бы на него внимания, но зато раз остановившись, вы уж никогда не забудете его. Я много видел на своем веку антипатичных физиономий, но ни одна из них не производила на меня такого отталкивающего впечатления. Впрочем, Чапурин никак не походил на тех героев, которыми мы привыкли угощаться во французских мелодрамах. Лба у Чапурина почти не было, волосы начинали расти над самыми бровями, губы тоже не бросались в глаза, но зато страшное развитие челюстей напоминало кровожадного зверя. Во все время опроса я хотел вглядеться в цвет глаз Чапурина, в их выражение, но не мог: впадины были так глубоки, что скрывали почти глазное яблоко. Только потом, при дальнейшем знакомстве с Чапуриным, я увидал, что глаза его не имели своего цвета, по крайней мере, обыкновенно серые, они иногда как-то чернели и искрились. Как у всех, долго сидевших в тюремном замке, лицо Чапурина было зелено-грязноватое, и это еще более усиливало общее впечатление, произведенное физиономией. Но что особенно было поразительно при лице Чапурина, так это голос: я никак не ожидал услыхать такой мягкости, почти нежности в его тоне. Во все время как этого спроса, так и последующих Чапурин говорил тихо, нисколько не рассчитывая на эффект (как это делал другой мой осторожный знакомый Залесский), улыбка никогда почти не сходила с его широкого рта. Не видавши лица и не зная смысла кровавых рассказов, вы бы никак не думали, что этот мягкий голос принадлежит такой личности, каков был Чапурин; но, увидавши это лицо и услыхавши этот голос, первой мыслью, промелькнувшей в вашей голове, уверенно было бы: «Вот не дай Бог с кем встретиться в темном лесу с глазу на глаз!» В самом деле не дай Бог, пощады ждать нечего, рука Чапурина дрогнуть не может.

Я только раз видел, как изменилось лицо Чапурина (об этом разве мы скажем впоследствии)… признаюсь откровенно, невольная дрожь пробежала у меня по телу, я едва не отскочил от Чапурина: так страшно было в это время выражение его лица. Красная краска выступила пятнами у него на лице, в глубоких впадинах глаз засветился странный огонь. Я думаю, когда Чапурин совершал первые убийства, так у него было такое же лицо и такие же глаза.

Между прочими вопросами я спросил Чапурина, за что он находится под судом.

– За убийство.

– Что же, за одно?

– Когда за одно! – лениво ответил Чапурин. – Чай, вы слышали.

– Нет, ничего не слыхал, да и при том, если бы я и слышал, так от посторонних, а мне нужно это от тебя слышать, чтобы записать.

– Коли нужно, так извольте: за убийство трех человек на чувашском затоне, за солдата, за бабу…

Чапурин остановился, как бы припоминая.

– Ну.

– Дальше забыл, ваше благородие, – с улыбкой отвечал Чапурин.

– Разве можно забывать такие вещи?

– Видно, можно, коли забыл.

– Давно ли ты содержишься в тюремном замке?

– Да вот уж с Покрова четвертый год пошел.

Заметьте, что Чапурин сидит в остроге четвертый год: стало быть,