Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Мой отец умер от отравления паштетом из ядовитых трюфелей. Его друзья и поклонники знали его как человека, находившего наслаждение в задорном споре, не особо нуждавшегося в Боге и поэтому считавшего человека не тварью Божией, а простым механизмом. Любимой частью этой машины для него была голова. Философия, ирония, эстетика! По его представлениям, мозг являлся источником не только ума, интеллекта, но и грез, наслаждений, то есть природа наделила нас способностью быть счастливыми, а стало быть, — и отец мой был счастлив, что пришел к этому заключению, — мы должны наслаждаться жизнью! Руководящим принципом его жизни, его девизом была не слишком почтительная версия заповеди Христовой: Любите, неважно что и кого, но любите! (Как выражаются в Вене: Liebt, wen oder was Ihr wollt, aber liebt!) Человек, говорил мой отец, рождается в неведении, а умирает — если хватает мудрости — скептиком.

Моего отца давно уже… давно уже не было, осталась лишь приготовленная им колбаса, сухая, круто наперченная, так называемая крестьянская — был у него один гениальный рецепт рассола, собственное изобретение, жаль, не запатентовал, — просто чудо, не колбаса; висела у нас в чулане, обдуваемая ветерком. Мясо для него было дороже всего на свете. Вот подагру и схлопотал. Дороже золота. Когда я ем мясо, то чувствую себя человеком. Когда я беру его и кусаю — потому как мясо надо кусать, тут зубы нужны, крепкие челюсти, — я понимаю, что кое-чего достиг. Что живу. Настоящей жизнью. Кукуруза или морская капуста для этого не годятся. Он сломался совершенно внезапно, хрясть, и все, еще вечером был хозяином жизни, носился по городу на спортивном «вольво», как какой-нибудь Саймон Темплар, просиживал ночи в баре «Канары», менял, как перчатки, женщин, включая и мою мать, содержал всю семью, ибо, с тех пор как ему пошел шестнадцатый год, мой дедушка бросил дела, выпал из оборота, уж так он решил, и целыми днями сидел в занавешенной дальней комнате и все что-то читал, читал, отца моего принимал только по субботам, кресло, виски, затемненная комната, отчет отца о доходах, который он делал стоя, дед сидел, на коленях книга, закладками он никогда не пользовался, они были под запретом, человек должен знать, где находится, таково было его кредо, закладки он выдергивал из книг, будто сорняки, и помнил, куда поставил тридцать или пятьдесят лет назад ту или иную книгу, какого года издания, где начинается в ней сцена рокового купания Немечека, страница такая-то, такая-то строка сверху, а в конце жизни решил заново перечитать все любимые книги, прочесть книгу о Вильгельме Оранском, или Вильгельме Молчальнике? или это одно лицо? мой отец, стоя у дверей, спросил, который раз вы ее читаете, папа? третий, один раз прочел, потому что хотел, другой раз — потому что понял, а теперь — чтобы попрощаться; мой дедушка перечитывал на прощанье книги, которые были важны для него (не все, потому что для этого потребовалась бы еще одна жизнь, конец которой пришлось бы приберечь, опять же, на перечитывание), и тот факт, что отец содержал семью, а его отец (следовательно) был никчемностью и бездельником, — все это не имело значения, бесстрастный авторитет моего деда был абсолютно непререкаемым, мой дед презирал окружающий мир, кому — этим?! считая моего отца тоже частью окружающего его мира, и, когда он просил принять какого-нибудь важного человека, с которым надо бы побеседовать в интересах семьи, мой дед, не отрываясь от книги, спрашивал: он говорит по-венгерски? и если посетитель не говорил, бросал лишь: а жаль, чем все и заканчивалось, старик был хер еще тот, но все-таки личность, короче, сегодня он (мой отец) был еще богачом, а назавтра уже голодранцем, потому что кто-то придумал импортировать ткань с лавсаном, на которой все помешались, хотели только ее, это был истерический приступ моды, он мог продержаться до лета, никак не дольше, но к тому времени, кроме долгов, у отца уже не было ни шиша, и пришлось тогда собирать и морскую капусту, и бог знает еще чего, мой отец научился стряпать какую-то вкусную ерунду из муки, жира и воды, со специями, тогда же им был придуман гениальный рецепт рассола для изготовления колбасы, и тогда же у всех в семье стали кровоточить десны, шататься зубы, и доктор установил, что это цинга. Однако в один прекрасный день мой отец вдруг снова разбогател, еще вчера цинга, а наутро уже подагра, говяжьи ребра на углях, асадо, вымоченные в маринаде и постоянно поливаемые шматки мяса, ну и горчица, само собой. Если в прошлом году было восемь тысяч, то в этом — уже целых восемьсот. Что касается колбасы, то лучше ее кусать, а не резать, в пятерню и — хрум. Можно также ломать.

Целыми днями мой отец целеустремленно ест, метет все подряд, словно заводной, боясь опуститься ниже девяноста. Лишний вес ему не вредит, если не считать одышки. Нацисты встроили ему в тело датчик — куда точно, он не рассказывает, стыдится, — который, как только вес моего отца опустится ниже девяноста, взорвет его, жах! и все кончено. Жри, еврей, сказали они, так как в лагере все отощали, кожа да ребра, и поэтому, пусть вполголоса, еле слышно, они (евреи то есть) стали роптать, мол, нельзя ли чуть-чуть побольше, хоть чего-нибудь, ну хоть листьев капустных; нет проблем, ответили им. А теперь уже ничего не поделаешь.

Свое нерешительное, назовем его так, поведение во время нилашистского террора мой отец компенсировал таким образом, что — спустя сорок весен — выдрессировал (чистокровную!) пули так, что, когда он кричит ей: нацисты! она начинает неистово носиться по всей квартире, кого-то искать, при этом гости, если таковые имеются, евреи и не евреи, начинают смеяться, показывая на пса, иногда — друг на друга, и всякий, без исключения, раз награждают собаку аплодисментами. Не аплодирует только моя мать (никогда), она (всегда) презирает их: моего отца, пули, гостей (евреев и не евреев).

Мой отец занимался уборкой клевера, пятьдесят шесть тысяч хольдов — не шутка, а тут дождь на носу, и поэтому появился на поле с большим опозданием, до середины второго тайма заколотил три мяча и тогда попросил его заменить, мужики, извините, мне надо идти, клевера.

Гамбургский мускат был любимым вином моего отца. Среди лошадей — липицанеры, а из вин — этот самый мускат. Полно, Матика, чепуху молоть, как он может быть вашим любимым вином, когда его нет в природе. Гамбургский мускат! Что за бред? Это в ганзейском-то городе! На что мой отец начинал блевать, как собака на свадьбе, буянить и всех задирать, объясняя, что перебрал гамбургского муската. Мы, в соседней комнате, дрожали от страха. Ну как? орал мой отец торжествующе, ты больше не сомневаешься, Фома неверующая?! Верю, верю, кивала мать, и нельзя сказать, что ответ ее был совсем уж неискренним.

Сыр пармезан, сардины, маслины и масло оливковое от Игнация и Кристопа Шпеттлей, капусту квашеную от Йозефа Хадерлейна, пиво от Карла Лиффнера, приборы столовые от Кершека и Кубичека из Темешвара, сигары гаванские от Гесса и сыновей, розочки к оголовнику и нагавки от Антала Мольнара, под желтую карету две пруги новые от Яноша Матича, для конюха Дьони из Майка шляпу от Йожефа Весели и от него же три синих каскетки, очки от Симона Вальдштейна, придворного оптика и механика, а также хранителя сокровищ императорско-королевского двора, удостоенного оных чинов также при дворах императора германского, королей итальянского и испанского и принца уэльского, три кадушки от Йожефа Пулы, вазелин от Юста и К° сетку для ловли ястребов, от кого не суть важно, а также смазку каретную татофинум (?) — таков был заказ моего отца. По утрам он вел долгие переговоры с мэтром Бальдауфом, своим поваром. Как сказал Юм, мы привыкли к тому, что солнце восходит каждое утро, и ожидаем, что так же будет и завтра; пребывая в этой уверенности, мой отец каждое утро общался со своим поваром. Они обсуждали друг с другом, что хотели бы съесть (приготовить), а затем обсуждали, как много всего стоит на пути их безмерных желаний, ведь на рынке может не быть кориандра, или вдруг моему отцу расхочется почек с луком, или в окрестностях, чего доброго, объявятся русские и станут насиловать всех подряд — кошек, женщин, рантовые сапоги. Отпустив повара, мой отец составлял расписание дня, дабы вовремя передать его — через слуг — моей матери. И не было дня, чтобы в том расписании отсутствовал пункт: личное знакомство. Так познакомились мой отец с моей матерью. Шоколад ему поставлял из Вены Пьетро Ринальди, реже — Зала, поставщик Императорского двора.

Ну еще бы! Мой дедушка, отец моего отца, наследный владетель Чаквара и окрестностей, тут же вышвырнул моего отца из замка. Дело в том, что во время жатвы деревенский оракул предсказал ему: младенец, которому еще только предстояло явиться на свет (мой отец), доложон стать его убийцей, а мой дедушка жизнь любил, и вообще, и, в особенности, свою собственную, и посему после рождения сына он велел бросить его в горах Вертеш. Ребенка спасли, и он вырос при дворе другого графа — графа Айки и Иноты — в полной уверенности, что является полноправным наследником этих владений. Но однажды оракул подивил моего отца, сказав, что он доложон (опять это «доложон») покинуть родительский дом, дабы не стать, невольно и все же неотвратимо, убийцей отца и наложником собственной матери. К предсказанию мой отец отнесся серьезно и покинул свой дом, который считал своим домом, своих отца и мать, которых считал своими отцом и матерью. По пути, у местечка Баконьлеп, где пересекаются три дороги, он столкнулся с дедушкой и в завязавшемся споре о том, кто нарушил ПДД, укокошил его. Допрыгался старикан! Явившись в Чаквар, мой отец в два счета решил проблемы, не дававшие жизни всему населению (устроил канализацию, разрубил затянувшийся узел коммунальных неплатежей), и благодарный народ избрал его своим графом, а в придачу досталась ему рука моей бабушки. (Ей было тогда столько же лет, сколько теперь моей Гитте.) И стали они жить в мире, и почете, и уважении, от не узнанной им его матери (хотя, судя по фотографиям, они были весьма похожи — тот же лоб, тот же самый, с горбинкой, нос!) родились двое сыновей и две дочери. Но однажды, без всякой к тому причины, разразилась чума, и население Чаквара вновь обратилось к оракулу, который поведал им, что они должны найти и наказать убийцу дедушки Лайоша. Мой отец, не жалея сил и не покладая рук, занялся расследованием, в ходе которого свет пролился на все (до причиндалов отца и матери). Бабушка с горя повесилась, а мой отец выколол себе глаза, избрав вечный мрак, и убрался туда, откуда явился, в наследственные владения. Остались после него неплохая система канализации и установленный модус вивенди относительно распределения общественных платежей. Все сбылось, как предсказано было оракулом.