Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Ну еще бы! Мой дедушка, отец моего отца, наследный владетель Чаквара и окрестностей, тут же вышвырнул моего отца из замка. Дело в том, что во время жатвы деревенский оракул предсказал ему: младенец, которому еще только предстояло явиться на свет (мой отец), доложон стать его убийцей, а мой дедушка жизнь любил, и вообще, и, в особенности, свою собственную, и посему после рождения сына он велел бросить его в горах Вертеш. Ребенка спасли, и он вырос при дворе другого графа — графа Айки и Иноты — в полной уверенности, что является полноправным наследником этих владений. Но однажды оракул подивил моего отца, сказав, что он доложон (опять это «доложон») покинуть родительский дом, дабы не стать, невольно и все же неотвратимо, убийцей отца и наложником собственной матери. К предсказанию мой отец отнесся серьезно и покинул свой дом, который считал своим домом, своих отца и мать, которых считал своими отцом и матерью. По пути, у местечка Баконьлеп, где пересекаются три дороги, он столкнулся с дедушкой и в завязавшемся споре о том, кто нарушил ПДД, укокошил его. Допрыгался старикан! Явившись в Чаквар, мой отец в два счета решил проблемы, не дававшие жизни всему населению (устроил канализацию, разрубил затянувшийся узел коммунальных неплатежей), и благодарный народ избрал его своим графом, а в придачу досталась ему рука моей бабушки. (Ей было тогда столько же лет, сколько теперь моей Гитте.) И стали они жить в мире, и почете, и уважении, от не узнанной им его матери (хотя, судя по фотографиям, они были весьма похожи — тот же лоб, тот же самый, с горбинкой, нос!) родились двое сыновей и две дочери. Но однажды, без всякой к тому причины, разразилась чума, и население Чаквара вновь обратилось к оракулу, который поведал им, что они должны найти и наказать убийцу дедушки Лайоша. Мой отец, не жалея сил и не покладая рук, занялся расследованием, в ходе которого свет пролился на все (до причиндалов отца и матери). Бабушка с горя повесилась, а мой отец выколол себе глаза, избрав вечный мрак, и убрался туда, откуда явился, в наследственные владения. Остались после него неплохая система канализации и установленный модус вивенди относительно распределения общественных платежей. Все сбылось, как предсказано было оракулом.

По мнению моего отца, усиление энтропии прямо связано с греховностью человечества; закат Европы и регулярные биржевые кризисы — все это суть закономерные следствия второго закона термодинамики. И если счастливая семья становится вдруг несчастной, энтропия усиливается. См. начало «Анны Карениной»!

Контрверсия этой легенды звучит так: на станции «Площадь Баттяни» пригородной электрички к моему отцу подошел… Христос, Иисус Христос, с заплетающимся языком, мутным взором, свежей ссадиной на переносице, одетый в тяжелое, источающее смрадный дух пальто. Утомленным, почтительным голосом Он попросил денег. Нету, раздраженно ответил отец, у которо-го были только тысячные купюры. Человече, сказал Христос и двумя руками взял руку моего отца. Вздрогнув от легкости шелковистого мягкого прикосновения, мой отец испуганно отдернул руку. Пшол вон! оттолкнул он Христа, ступай! На что Сын Божий ответил: ступай же и ты, да не будет тебе покоя ни днем ни ночью. И стало так. И скитался отец мой от станции к станции, от страны к стране и нигде не мог обрести покоя, даже вечного, requies aeterna, ибо и смерти лишил его Бог в Своем Божием гневе. И куда бы мой папочка ни ступил, всюду сеял он бедствия (реки обращались в пустыни, падал скот и т. п.). Так отец оказался в положении иудейского народа — антисемитский подтекст в комментариях не нуждается.

На станции «Площадь Баттяни» пригородной электрички мой отец, с заплетающимся языком, мутным взором, свежей ссадиной на переносице, одетый в тяжелое, источающее смрадный дух пальто, подошел к Христу, Иисусу Христу, и утомленным, почтительным голосом попросил денег. Нету, раздраженно ответил Христос, у которого были только тысячные купюры. Человече, сказал мой отец и двумя руками взял руку Христа (поймал Бога за бороду). Тот, вздрогнув от легкости шелковистого мягкого прикосновения, испуганно отдернул десницу. Пшол вон! оттолкнул его Сын Божий, ступай! да не будет тебе покоя ни днем ни ночью. И стало так. И скитался отец мой от станции к станции, от страны к стране и нигде не мог обрести покоя, как вечный жид. А вдобавок еще и реки обращались в пустыни, и скотина падала. Словом, было делов.

Человек — существо страдающее. Всякий страдалец — общественно опасное существо. Мой отец общественно безопасное существо. Мой отец не страдалец. (!) Следовательно, он — не человек. Как же так?

Мой отец, опираясь на законодательство США, предъявил иск Богу по причине великой засухи, недорода и проч. И даже выиграл дело в первой инстанции — из-за неявки ответчика. А вот во второй —

У моей матери была большая, напоминавшая кафедральный собор швейная машинка «Зингер». На ней из кусочков желтого шелкового покрывала она сшила звезды Давида для моего отца и сына моего отца — одну побольше и одну поменьше; дело в том, что, согласно закону, при смешанном браке конфессиональная принадлежность мальчиков определялась вероисповеданием отца, а девочек — вероисповеданием матери. Вот они и стояли, вытянувшись, как на примерке костюма, мой отец и сын моего отца, пока мать, с булавками во рту, прикладывала желтые звезды к лацканам их пиджаков. Неизвестно, набрался ли мой отец храбрости и презрел закон или нашел в нем лазейку и умудрился креститься. Как бы то ни было, а желтые звезды, похожие на одуванчики, еще долго пылились в ящике швейной машинки среди разноцветных катушек, лоскутьев и пуговиц; за исключением того случая, «генеральной» примерки, они, мой отец и сын моего отца, никогда их не надевали. В страдании есть что-то непристойное.

Если бы мой отец был тем извергом и тираном, каким его иногда представляют, тупицей и жалким выродком, заслуживающим упоминания только из-за своих страданий, то едва ли его старший сын с младых ногтей (будущие «когти льва»!) придумывал бы на каждый день недели «пожелание доброго утра дорогому папеньке» (Morgenglückwünsche[41] на ученой латыни). Будет счастье беспредельно в этот светлый понедельник. Лучи золотого светила несут вам здоровье и силу. Владыка Всеблагой мир даст вам и покой. С этого начинался день, каждый день; между тем мой отец был всего лишь моим отцом, извергом и тираном, тупицей и жалким выродком. И только страдания делали его, моего дорогого, достойным упоминания.

Мой отец никогда никому не хотел причинять страданий. Ни малейших; и потому делал все: врал, притворялся, платил деньги, любил ближних, как самого себя, жертвовал обеденным перерывом, короче, действительно все. И это его отвращение, этот ужас перед страданием причиняли уйму страданий.

Мой отец, сколько он себя помнил, старался во всем быть закономерным, неслучайным и предопределенным, в каждом слове, движении, авантюре, прегрешении, упущении и поступке, в каждом глотке вина (отвратное пойло)… да что говорить, даже малая часть выполненной им работы свидетельствует о неустанных и героических усилиях, с которыми он (мой отец) так отчаянно пытался отрицать свою эвентуальность.

(Образы плачущего отца.) По улице ехал какой-то аристократ. И сбил моего отца. Где и когда это было, можно сказать совершенно точно; виноват был он (мой отец). Погруженный в себя, он обдумывал одну фразу, то есть фразы, собственно, еще не было, а были набросанные в кучу слова, подмостки литературы, на них автор-повествователь (Ich-Erzähler), и ничего, кроме этих слов, он не видел; он как раз собирался начать их складывать, как бац! — проезжавшая мимо открытая «BMW» зацепила его, мой отец полетел лицом вниз, а машина, не успев затормозить, еще на него и наехала. Он ударился лбом об асфальт и замер, тихо вытянувшись на мостовой. Шевелиться ему не хотелось. Страна между тем продолжала строить социализм. Водитель, наглый молодчик в темных очках, с испугом и раздражением наклонился над моим отцом. Тому все еще не хотелось двигаться. Но, заметив испуг и не обращая внимания на раздражение, он стал успокаивать молодого человека, не подымаясь с земли, словно подушку, обнимая (точнее, скребя) мостовую, дескать, не о чем беспокоиться, случай очень простой, есть виновная сторона, и виноват во всем — он, мой отец, и не частично, не прежде всего, а целиком и полностью, потому что, как принято выражаться — ведь так выражаются в этих случаях? — он сошел с тротуара в пределах тормозного пути и всю ответственность берет на себя; пусть кому-то это покажется странным, но есть люди, которые не желают бороться за выживание, вот и он таков, и уже не изменится, хотя понимает, с другой стороны, что теперешнее его положение требует изменений, ибо валяться перед колесами, точнее сказать, под колесами это не комильфо, и он бы поднялся, да только не может, не может пошевелиться, и даже, пусть не обидятся на него любезный молодой человек и его очаровательная партнерша, — не хочет, не хочет, и чувствует, это чувство переполняет сейчас все его существо, что он наконец-то нашел свое место (где и когда, это можно сказать совершенно точно), что теперь, когда так скандально скачет курс доллара, а на противоположном зеленом газоне уже распускаются крокусы, ему кажется, будто он достиг цели, что его бытие и существование слились воедино, что вот оно — его место, вот дом его, его подиум, с которого он наконец мог бы заговорить, а не под нос себе бормотать, как это делал наш пресловутый двадцатый век, отсюда в принципе можно было бы говорить о вещах общезначимых, вот место, где он бы был Ich-Erzähler, повествуя от первого лица единственного числа, поэтому он просит не беспокоить его, он не намерен двигаться и, хотя ему стыдно за причиняемые неудобства, хотел бы остаться здесь навсегда, уткнувшись лицом в пыльный теплый асфальт. Навсегда. Так оно и случилось. Моя мать сидела не шевелясь в «BMW» и смотрела перед собой, никого не видя, хотя зевак собралось достаточно.