Любовные похождения князя - Пьер Сувестр

– И кому же он это сказал? – сурово спросила она. – Тебе?

Мадам Беноа отрицательно покачала головой, затем, словно пойманная за руку школьница, потупив глаза, пролепетала:

– Нет, не мне! Марго…

– Марго? – переспросила Фирмена с ироничной улыбкой. – И эта девчонка позволила себе…

– Не говори плохо о сестре, – перебила ее мадам Беноа, – ты ведь ее знаешь, это пустоголовый ребенок, к тому же болтливый, бесцеремонный… Виконт не смел сюда часто показываться, через Марго узнавал новости. Тебе не надо объяснять, малышку хлебом не корми, дай поточить язык. Они прекрасно поладили.

Женщины замолчали. Мадам Беноа с тревогой вглядывалась в лицо Фирмены, пытаясь угадать, какие разноречивые мысли скрываются за ее задумчивым челом.

Наконец Фирмена прошептала:

– Я попытаюсь, мама… Обещаю тебе, я попытаюсь его полюбить!.. То, что виконт сделал, меня трогает, трогает до глубины сердца…

Через несколько мгновений Фирмена надела шляпку и накинула на плечи длинный шарф.

– Ты куда? – с тревогой спросила мадам Беноа. – Ты куда-то собралась?..

Обнимая мать, Фирмена отвечала:

– Ты же знаешь, мне теперь можно выходить. Все эти дни мы гуляли вместе, ты боялась, как бы мне на улице не стало плохо, сейчас я окрепла, так что не беспокойся.

Мадам Беноа не хватало духа спросить Фирмену о цели ее похода. Не признаваясь самой себе, добрая женщина надеялась, что ее дочь хочет навестить виконта, потому и идет одна. Ведь тот упоминал, что днем бывает в своей холостяцкой квартире на улице Пентьевр.

Не смея показаться особо настойчивой, мадам Беноа поинтересовалась:

– Может, заглянешь в мастерскую?

– Посмотрим, – уклончиво ответила девушка.

Простившись с матерью, она удалилась…

Нет, Фирмена отправилась не в мастерскую! И не к виконту де Плерматэну. Уже несколько дней Фирмена собирала газетные заметки, которые бережно хранила в сумочке. Она поймала такси, дала адрес; возведя руки к небу, водитель проворчал:

– А подальше нельзя! Это другой конец Парижа!

– Господин Жак Бернар?

– Господин Жак Бернар? Это я, мадемуазель!

Вопрос незнакомки застал врасплох лженаследника Оливье, который, выйдя из дома, как раз поравнялся с проездом Дидо, но машинально он ответил на него более или менее правдиво.

Стоявшая перед ним девушка замолчала, несколько смутившись, Жак Бернар, справедливо заинтригованный тем, что его останавливают посреди улицы, ждал объяснений…

Они не замедлили явиться. Девушка взяла себя в руки; достав из сумочки газетные вырезки, она сунула их Жаку Бернару под нос:

– Простите, сударь, что обращаюсь к вам прямо на улице, я узнала вас по фотографии, хотя мы не знакомы лично.

Жак Бернар покачал головой, пробурчав:

– Черт! Опять эта скотина Сигизмон, получил-таки свое, как и обещал!

Затем Жак Бернар, в свою очередь, осведомился:

– Чем могу служить, мадемуазель?

Девушка отозвалась без колебаний:

– Мне надо с вами поговорить, это важно, не могли бы вы меня принять?

– Честно говоря, я как раз собирался уходить, – заявил Жак Бернар, – но раз важно, пойдемте!..

Молодой человек повел гостью за собой через необычное владение, на задворках которого он обитал. Раза два или три он предупреждал о трудных участках сада, показывал, куда поставить ногу, чтобы не провалиться в грязь.

Ударом ноги Жак Бернар распахнул дверь своей убогой обители. Девушка осталась бесстрастной – она умела скрывать свои чувства. Отметив это, Жак Бернар был еще сильнее заинтригован.

Когда они наконец оказались в импровизированной гостиной, одновременно служившей спальней и рабочим кабинетом, Жак Бернар с грехом пополам прикрыл дверь, желая продемонстрировать таинственной посетительнице, что она может говорить совершенно свободно, не боясь чужих ушей, и предложил ей сесть.

– Пожалуйста, мадемуазель…

Гостья машинально поискала вокруг себя глазами и застыла в нерешительности.

– Черт! – догадался Жак Бернар. – Простите, мадемуазель! Тут у меня такой бедлам, даже стула нет свободного.

Он сгреб в охапку ящички, книги и бесцеремонно швырнул их к порогу, где они и рухнули, подняв облако пыли. Странный хозяин из проезда Дидо стряхнул пыль с освободившегося сиденья, желая придать ему вид, достойный его собеседницы.

Та присела и, глядя Жаку Бернару в глаза, объявила:

– Меня зовут Фирмена Беноа!

Молодой человек молча поклонился. Это имя ему ничего или почти ничего не говорило. Кроме того, обещанные разъяснения не замедлили явиться. С видимым усилием, покраснев до корней волос, Фирмена продолжала:

– Я… Я была… подругой Оливье!..

Это заявление было столь неожиданным и внезапным, что Жак Бернар, смешавшись, не нашел что ответить. Превратно истолковав его молчание, девушка добавила, делаясь ярко-пунцовой, но четко выговаривая слова:

– Иначе говоря, сударь, любовницей Оливье!..

Изумление Жака Бернара достигло предела.

Молодой человек вытаращил на собеседницу глаза. Он был настолько ошарашен, что на какой-то миг забыл о роли, которую играл уже в течение нескольких дней, и воскликнул:

– Но Оливье не существует!

К счастью, он тут же взял себя в руки и, изобразив на лице уныние, добавил, вновь овладев ситуацией:

– По крайней мере, больше не существует… Несчастный!.. Бедный мальчик! Как печально! Умереть! Так чудовищно…

Жак Бернар не продолжал. Каждое его слово оживляло в памяти кошмарную драму, которая произвела на Фирмену столь чудовищное впечатление, било по нервам. По ее щекам потекли крупные слезы, горло перехватили рыдания.

Все более удивляясь и ничего не понимая, Жак Бернар испытывал глубокое сострадание к горю девушки и вместе с тем острое желание рассмеяться при мысли, что эта особа верила, будто была любовницей субъекта, существующего лишь в воображении человека, который находился перед ней.

И хотя его, балагура по природе, так и подмывало сострить по этому поводу, он не мог не подумать про себя:

«Решительно, не будь я сам Оливье, я стал бы ревновать! Вот пройдоха! Скотина, не успел умереть – моментально сделался великим талантом! Да проживи он хоть как Мафусаил, за все свое существование он не получил бы столько за свои каракули, сколько за эти двое суток! Оказывается, он не только великий мыслитель, но и любимец женщин, да еще каких! Пока я знаком только с одной, той, что передо мной, но, черт возьми, ею стоит заняться! Дьявольщина! Какая красотка! Может, Оливье стоит воскреснуть?..»

Жак Бернар с нежностью смотрел на Фирмену, которая тем временем мало-помалу приходила в себя; стыдясь, что дала волю чувствам, обнаружила свое горe перед незнакомцем, она платочком промакивала слезы, сдерживая новые рыдания; ее очаровательное, элегантно одетое тело била дрожь.

– Объяснитесь… Прошу вас, мадемуазель…

Фирмена уступила этой просьбе, сознавая ее обоснованность.

– Это довольно путаная и очень грустная история, но к вам она почти не имеет отношения! Так вот, сударь, я обмолвилась, что была любовницей Оливье. Это верно, я познакомилась с ним несколько недель тому назад. Не знаю, по каким причинам, но мне он представился Морисом, рабочим, сказал, что работает в мастерских, где делают воздушные шары. У меня не было основания ему не верить, правда? Он меня очень любил, и я платила ему взаимностью. Мы должны были пожениться зимой. Это было уже решено… Внезапно произошла известная вам драма… Я видела, собственными глазами видела…

Фирмена провела рукой по лбу, словно отгоняя ужасный кошмар, избавляясь от навязчивого воспоминания.

– Нет! – продолжала она. – Детали вам ни к чему! Вы и так, безусловно, их знаете, кроме того, возвращаться к ним выше моих сил…

Жак Бернар, в свою очередь, поинтересовался.

– Но почему вы решили, – задумчиво произнес он, – что ваш друг, господин Морис, и Оливье…

– Все очень просто! – перебила Фирмена. – После смерти Мориса занялись выяснять его личность, и тут обнаружилось, что никакой он не рабочий фабрики воздушных шаров. Этих фабрик всего раз-два и обчелся, их владельцы были допрошены, ни один из них не знал Мориса… Напротив, дома… у моего любовника были найдены документы, письма, разные разности, доказывающие, что его имя не Морис, а Оливье, и что он был не рабочим, а писателем… Кроме того, – продолжала девушка, воодушевляясь, – я об этом догадывалась. Не то чтобы я презирала рабочих, отнюдь, я сама работница, чем, сударь, горжусь. Но я замечала, что Морис, по крайней мере, со мной, держался не так, как прочие знакомые, обычные работяги. Он так нежно, красиво изъяснялся, находил такие чудные выражения…

Жак Бернар запротестовал:

– Но, мадемуазель, это не причина! Один великий поэт сказал, что под влиянием настоящего чувства человек, независимо от среды и образования, отыскивает звучные слова, дабы передать свои ощущения; неудивительно, что Морис, даже будучи рабочим, произносил красивые фразы, вас любя…