Слуга господина доктора - Арсений Дежуров

Тот встал.

— Деньги давайте, — сказал он.

— Ну что, — обратился Толик к Робертине, — деньги давай. Небось напутанила.

— Котярушка, — переадресовалась ко мне Робертина, — дай ты им денег, — взгляд у нее был понимающий, усталый, родственный, как у цыганки.

Я достал десятку.

Степа Николаев сказал, что Ты в запое. Рубашку ему облевал, потому Степа сегодня был в училище в Твоей — сине-полосатой из секонд-хенда. Я тоже подумал, что это я сухой сижу, когда Ты пьешь. Вот — жру в одну харю. 22 мая 1997.

Едва за Игорем закрылась дверь, Робертина спросила Толика:

— Чего это Арканов такой гнилой? Опять, что ль, с этим…

— А то нет?! — Вскипел Кабаков пьяным гневом. — Приходил тут ко мне со своим ох…ярком…

«Ох…ярок» — это у них слово такое было, они его часто употребляли — видимо, с легкого языка завхоза, носителя метких российских словес с орловским? — ыканьем.

— …так этот ж…пу положил и сидит как барин, — Кабаков изобразил позу Игорева ох…ярка — по всей видимости, это был отвратительный тип, — Арканов его и так, и эдак, уж и обнимет, уж голову ему на колени положит, а тот возьми да и вылей ему водку на голову. А у того прическа… Арсик, — обратился Кабаков ко мне, — у него прическа дорогая, а тот ему водку на голову? А?

Я сокрушенно покачал головой — видимо, этого от меня требовали обстоятельства.

— Ну, — продолжал Кабаков свой рассказ, — тот, конечно, расплакался, а этот хорек ему говорит: «Что, думаешь, я люблю тебя? Да я с тобой просто так побаловался. Попробовать хотел, как оно у вас, голубых. Я себе бабу искать буду». Представляешь, Арсик, ему такое сказать!

По тому, с какой эмфазой Кабаков произнес «ему», я понял, что у Игоря ранимая психика.

— Арсик, — сказала Робертина, — ты бы видел его любовника, ты бы посмотрел на него — ни кожи, ни рожи, ни ж…пы.

— Бабу он будет искать! Я ему тогда не выдержал и говорю, где ты свою бабу искать будешь, на плешке своей, что ли?

— На плешке? — переспросил я и по тому, с каким недоумением посмотрели на меня собеседники, понял, что в свои годы должен бы уже знать, что такое плешка. От шока de profundis[10] памяти всплыло — место встречи голубых, что-то вроде клуба.

— А он что, всё на плешку ходит? — спросила Робертина.

— Да каждый день. Арканов его там отслеживает. Я ему говорю: «На х…я ты с ним возишься, ты что, мальчика себе найти не можешь? Он же в тебя впился, как клещ, бабки из тебя сосет, а сам от тебя бегает…» А Арканов мне: «Я его люблю».

Тут Толик внезапно изменился в лице и произнес:

— Ну, так я ему сказал: коли любишь, так терпи.

Я с жадностью слушал эту нехитрую повесть о трагедии гомосексуала. До сей поры я был знаком маргинальными нравами преимущественно по книгам о великих художниках, досадно несловоохотливым, учебнику криминалистики, и фильмам Райнера Вернера Фассбиндера. Нынешняя история ничего не прибавляла к моим знаниям — я уже давно понял, что жизнь голубых ужасна, но увлекательно было смотреть на трагический персонаж из первого ряда.

Игорь вернулся, принеся бутылку и копченую скумбрию. Я взялся разделывать рыбу, перемазался в кишках, облепился газетой, долго отмывался в клозете. Компания говорила о своем: Робертина клянчила еженедельник, Кабаков назидал Арканова — тот огрызался. Мы выпили еще, и Робертина попросила меня выйти.

— Знаешь, — зашептала она, — Толик, когда выпьет, сразу пи…дить начинает, понял? Ну, х…йню всякую говорить там, про меня, про Игоря — ты его не слушай. Он все пи…дит, понял?

— Понял, — кивнул я.

— Котярушка, — вдруг начала Робертина с ноюще-сюсюкающей интонацией, — ты на меня ни за что не обижаешься?

— Да нет, — пожал я плечами, — мне пока на тебя не за что обижаться.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Робертина, осчастливленная, — ну-ка, мяукни.

— Отстань, — попросил я ее ласково.

— Котяра, мяукни.

Я вяло и невыразительно мяукнул.

— Ну нет, это ты плохо мяукнул, — расстроилась она.

— Мяу! — сказал я.

— Нет, это не по-настоящему. Ты мне мяукни нежно, как ты умеешь, на ухо, ну-ка…

Я мяукнул нежно, но лицемерно. Игра в «котяру» и «волчару» была мне немного утомительна.

— Ух ты мой сладкий, — обняла меня Робертина, — дай я тебя поцелую. Она прижалась ко мне влажными губами. От нее пахло копченой скумбрией.

Мы вернулись к столу, за которым звучали ожесточенные матюги. При виде нас мужчины поменяли тему, и мы вновь наполнили рюмки.

— Арсик, — сказал Кабаков, — мы сейчас с Игорем говорили, какой ты хороший парень. Ведь умный, — Толик поднял вверх толстый палец, — а простой. — Он улыбнулся, — Ты на этих мудаков не смотри, — он махнул рукой на Игоря и Робертину, — Арсик, дай я перед тобой на колени встану.

— Ну, Кабаков, ну, ты что?! — Застонала Робертина, — пьяный, что ли, совсем, Толь, а?

В дверь просунулась наглая щетинистая харя кого-то из Толиковых коллег. Поведя очами, обладатель хари спросил коленопреклоненного завхоза:

— Ну что, Иваныч, кто слаще-то, девочки или мальчики? — и с громовым хохотом скрылся.

— Арсик, — продолжил Кабаков, не обращая внимания, — давай выпьем за гордых и непокорных…

— Кабаков, — завизжала Робертина, — встань немедленно…

— Заткнись, мудачка, — ответил Толик величественно, вставая с полу, — Арсик, она ж мудачка.

— Кабаков, — вне себя зашлась Робертина, — я же тебе говорила, чтоб при Арсике матом не пи…дился!..

— Извини, — сказал мне Кабаков, прижав руку к груди, — извини меня, Арсик…

После этого пошли уж совсем пьяные базары на четверть часа, в которых завхоз Толик самоуничижался, возвеличивая меня. Мне это было, конечно, лестно, но чувствовал я себя скованно. После самобичевания Толик разразился диатрибой в сторону Игоря и Робертины, которые, как выяснилось, вовсе не любили его, а просто приходили к нему пить, потому что, кроме добросердечного Толика, с ними бы никто за один стол не сел.

— Да как тебя любить, — вскипела Робертина, — ты же старый и жирный, как свинья. Знаешь, у нас с кем любовь? С Арсиком!

— О господи, — сказал Игорь страдальчески, — как же ты глупа!

Кабаков швырнул рюмку об пол и занялся орать на Робертину. Та слушала, привычная, видимо, к подобным сценам, спокойная и сладострастная. Всем своим видом она искушала незадачливого завхоза, который, исчерпав последние запасы красноречия, сел, уронил руки и сказал:

— Арсик, посмотри на эту девочку. Я хочу ее е…ать. Посмотри на ее рот. Он создан, чтобы сосать х…й. Рассказать тебе, как мы познакомились?

— Не надо, — крикнула Робертина и, развернувшись ко мне, раз пять подмигнула правым глазом — дескать, помни, Арсик, пьяный Кабаков — очень ненадежный источник.

Года четыре назад завхоз Толик отправился на пресловутую «стометровку»[11] в поисках женщины. Женщин было немало — день был, скажем так, базарный. Яркие, развратные, как орхидеи, они распределились вдоль проспекта Маркса — в коротких юбках, в колготках без морщинок, на каблуках. Но ни одна не задевала тонких структур Толиковой души. Негаданно к нему подошел мальчик и предложил свои услуги. Толик вежливо ответил, что мальчиками он, как раз, не интересуется. Мальчик улыбнулся и сказал, что предлагает свои услуги не как товар, а как посредник. Толик заинтересовался. Получить товар из-под полы всегда заманчивей, чем взять с прилавка. Девочка была чудо как хороша и стоила дорого. Посреднические услуги тоже были платными. Девочка назвалась Марианной, а мальчик Вадимом. На самом деле это были Робертина и Игорь.

— Это правда? — спросил я у Робертины. Та роняла горючие слезы.

— Нет, — пролепетала она, — он все врет. Мы просто играли.

— Да ладно тебе, Толик, — сказал Игорь, — это уж все травой поросло.

— Нет, не ладно! — Не унимался завхоз, — Арсик, ты такой хороший парень, добрый, умный. Ты с ней зачем связался? Ты посмотри на нее, это ж блядь.

Я сидел побелелый, трезвый и, право, не разумел что сказать.

— Арсик, — хныкала Робертина, — это неправда…

— А потом, когда она у меня жила, — продолжал Толик, — я же с нее пылинки сдувал. А она что ни вечер на работе задерживалась…

— Арсик, — стонала Робертина, — я работала администратором в театре…

— Не пи…ди! — Отрезал Кабаков. — Ни в каком театре ты не работала. Ты к своему х…ю на Тимирязевскую ездила, красиво время проводила.

Робертина пала на колени и подняла пьяное, зареванное лицо:

— Котярушка, ты меня не бросишь? Он правду говорит, я нигде не работаю.

— Подожди, а «скорая помощь»?..

— Да что «скорая помощь», кто меня туда возьмет-то, дуру…

— И давно ты без работы?

— Уже три месяца…

— Какие «три месяца»? — Гласом велием возопи Кабаков. — Ты ничем, кроме манды, и не зарабатывала никогда!