Слуга господина доктора - Арсений Дежуров

— Давай, я спою английскую песенку про петушка? — предложил я ей. Робертина согласилась, видимо, для того, чтобы сделать мне приятное.

«У меня был петушок, — пел я, коверкая английские слова, — у меня был петушок, он говорил ку-ка-ре-ку. У меня был котенок, — пел я, — у меня был котенок, он говорил мяу-мяу…»

— Ой, как ты похоже мяукаешь! — восхитилась Робертина. — Ну-ка, помяукай еще.

— Подожди, — сказал я. — Песенка еще не кончилась.

«У меня была собачка, — пел я, — у меня была собачка, она говорила гав-гав…»

— Нет, — сказала Робертина, мяукаешь ты лучше. Помяукай еще.

Я в угоду ей помяукал просто так. Потом она попросила меня помяукать, как будто я в гневе. Я помяукал. Потом ей захотелось послушать призывный любовный мяв. Я с готовностью изобразил. Робертина вошла в раж и потребовала в кошачьей поэтике продемонстрировать муки голода. Я помяукал еще, потом еще на разные голоса, с разной тембральной окраской, в разном темпе, вызывая неизменный восторг моей возлюбленной. После этого вечера мне можно было писать диссертацию по зооакустике.

Робертина обняла меня крепко и сказала:

— Я буду звать тебя «котяра». Ты так мяукаешь!

Я подумал, что эта кличка мало вяжется как с моим внешним обликом, так и с духовным содержанием. Робертина продолжала крепко держаться за меня. Это не очень было похоже на нее обычную — телесный контакт ее не притягивал — видимо, она хлебнула его через край.

— А ты меня будешь звать «волчара».

— Почему? — спросил я.

— Потому что у меня глаза волчьи. Посмотри.

Я заглянул в ее зеленые, блестящие радужки. В ее глазах, правда, было что-то животное.

— Хорошо, — согласился я.

Робертина продолжала обнимать меня. Тихо она сказала куда-то в сторону — нетипичная для нее манера:

— Меня никто больше так любить не будет.

Иногда она говорила разумные вещи.

XI

Из-за границы вернулась жена. И я и Робертина — оба готовились к ее приезду. Робертина вымыла кухню, посуду, заправила постель на деревенский манер — подоткнула уголки подушек, одну подушку положила плашмя, другую поставила углом (потом я тайно разворошил эту композицию из конспиративных соображений). Я слонялся за Робертиной по комнатам, пел ей песенки, читал детские стишки. Потом я проводил ее до вокзала, купил пива, чтобы она не очень скучала в пути, и посадил в электричку. Напоследок она пообещала познакомить меня с друзьями — завхозом Толиком и Игорем, своим соседом.

— Только ты смотри, — предупредила меня Робертина, — этот Игорь, он педовка ссаная.

— Ну и что? — спросил я, недоумевая, почему она так серьезно меня предупреждает.

— Да, знаешь, я сколько напарывалась? Приведешь к себе мальчика, а тут он придет — и увел к себе. А то прям у меня е…лись.

Я человек широких взглядов, далеко не ханжа, Ты же знаешь. Но, оказывается, есть вещи, которые и меня могут шокировать.

— Как, то есть, у тебя?

— Ну, а куда я их прогоню? У этого Игоря дома мама, сестра. Мать уж на него рукой махнула. Только ты, говорит, не приводи их только сюда, а так — хер с тобой.

— Погоди, так значит, мать про все знает?

— Ну да, — сказала Робертина. — Он ей сам рассказал. Она поплакала годок-другой и успокоилась.

— Ну а ты, — не унимался я, — что же ты к себе приводила таких… Неполноценных мальчиков?

— Педовок-то? А ты их отличи.

Мне казалось, что отличить голубого в толпе — дело нехитрое. Во всяком случае, я их вижу издаля. По беглому взгляду я могу понять, насколько в человеке сильно мужское и женское начала. Потом, правда, при повседневном общении первое впечатление несколько смазывается, но, как мне кажется, только оно и является истинным. Я поделился этим соображением с Робертиной. Она пожала плечами.

— Вот я тебе этого Игоря покажу, ты сам посмотришь, похож он или нет. Я два года с ним просто так дружила и знать не догадывалась, что он пидор.

— А как же ты узнала?

— Да так, раз на Новый год мы сидели с ним…

Тут Робертина начала уверенно плести какую-то чушь, из которой я понял только одно — ей не хочется открывать мне обстоятельства, послужившие разоблачению Игоря.

— А завхоз Толик, он откуда взялся?

Я получил столь же невразумительный ответ. Единственное, что можно было рассматривать в нем как правду, так это то, что познакомились они на улице. При каких обстоятельствах — Робертина темнила. Я был близок к догадке, но не стал делиться ей с девушкой. В конце концов, с моей стороны было бы бестактно попрекать ее прошлым. Поэтому я спросил просто:

— Вы что, любовниками были?

Робертина разгневалась в праведной обиде.

— Я?! С ним?! Я?! Котярушка, да никогда! Он же старый!

Я проникся интересом. Передо мной открывался параллельный мир маргинальных отношений. Грядущая встреча с педерастом Игорем (а у меня не было знакомых педерастов), завхозом Толиком (а у меня не было знакомых завхозов) представлялась чем-то сверхзаманчивым. Одним словом, я был готов закинуть чепец за мельницу.

На прощание Робертина сказала:

— Ты мне напиши письмецо. Только не х…йню какую-нибудь, а нормальное. Не то что: «здравствуй, как дела», а такое, с душой. Понял?

— Хорошо, — пообещал я.

Уж тут мне было разгуляться. Уж письма-то я писать умею!

Я вернулся домой, совершенно не готовый к приезду Марины. Встречать ее не было нужды — компания «Эрик Свенсен» обеспечивала сотрудников транспортом. По приходе я попытался настроиться на волну встречи — купил цветочки, заготовил нежную улыбку. Жена прибыла в весьма приподнятом настроении, привезла в подарок нерпу (игрушечную, разумеется) — белячок. В Европе общественность негодовала по поводу жестокого истребления нерпы на Дальнем Востоке, что нашло отражение в игрушке — нерпа смотрела живыми, сердитыми, укоризненными глазами. Марина, когда достала ее, попыталась озвучить:

— Сеня, — говорила нерпа Мариниными устами, — Сеня, — повторяла она. Иного текста Марина придумать не сумела, но и того было достаточно.

Я, почтя пару нежных поцелуев и добрых слов достаточными для первого по разлуке свидания, попытался улизнуть на работу — в этот день чествовали профессора Рапопорта, но Марина явно не была настроена на это, она ждала от меня большего тепла, и мне пришлось взять ее с собой. Она хорошо смотрелась в академической тусовке — подтянутая, молодая, энергичная, с хорошим английским — бизнес-леди, девушка из сити. Я гордился тем, что у меня такая представительная супруга.

Потом я познакомил жену с любовницей — только не говори, что я дебил, мне это обидно. Робертина очень старалась понравиться — то и дело хватала Марину за руку и признавалась, как нелюбимы ей евреи и педерасты. Думается, Марина потом оттирала руки хлорной известью. Я представил свою возлюбленную как подругу поэта Вербенникова, старался рассказать о ней забавные истории, которых было немного — ну, про Бетховена там, про бога… Марина сказала, что Вербенников скотоложец. Я надулся, резко парировал, что Марина хочет населить биографию профессорьём, оттого что не уверена в собственной умственной состоятельности. Марина здравомысляще согласилась, но, почему-то, обиделась. Я тоже обиделся. Потом, рассудив, что в своей обиде я чрезмерно открываюсь, насильственно привел себя в благодушное настроение.

Между тем взаимность моей новой любви подтверждалась документально. Я послал Робертине письмо, написанное на простом, доступном ей языке. Сознаюсь, что это была самая трудоемкая эпистола в моей жизни. Скрывать интеллект — задача не из простых. Я старался писать нераспространенными предложениями, строить фразу без вводных и вставных конструкций, не осложнять модальными оттенками и проч. В конечном счете я, высунув язык, скостопорил примитивистское послание, каждое предложение которого было построено по схеме «подлежащее — сказуемое — прямое дополнение». Было чему подивиться. Робертина откликнулась фабулезно безграмотным манифестом любви. Ее письмо и сейчас лежит передо мной, изрядно потертое, так как всякую ошибку в нем я покрыл поцелуями.

Здравствуй мой любимой и милой Арсик, — каллиграфическим почерком выводил любезный моему сердцу предмет, — С большой любовью к тебе обращается твоя любимая Лера «волчара».

Арсек в первых строках письма хочю скозать что я тебя очень люблю и скучаю па тебе. Арсик получила твое письмо и незнаю как выразить свое восхищение тебе. Знаешь Арсик таких писем я никогда не получала где столько много любви, ласки и откровения, и солнечного света.

Арсек все что я думаю о тебе все на бумаге не напишош. Но самое главноя я хочю тебе скозать что так долго тебя искала на протяжение пяти лет и вот настал тот день 5 октября когда мы встретилися. Мой любимой Арсик я тебя сильно люблю как никово. Все эти встречи до тебя это просто были розвличения я некогда неково нелюбила потому что все это была непреднозначено для моего сердца. Знаеш Арсик я всегда боялася что вдруг мне просто недано Богом любить я всегда была какаята стекляная но теперь я понила что я осебе сильно ошибалася. Арсик тля тебя мое серца открыто и физически и духовна. Арсик сичас когда я сижу у себя дома я отебе думою с поминаю тебя твои глаза красивыи твои красивои мягкие ласковые губы. Арсик мой любимой дорогой хорошай извени меня если я написала что небуть нетак. Но все что я тебе написала все это от чистого сердца. Арсик знаеш в актебре месецы мы встретелися или виделися 18 раз все эти дни стобой я просто летала воблоках спосиба тебе большое завсе подариные встречи. Ну вот заканчивою свое письмо. Крепко тебя и нежно целую и обнимаю.