Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Питер Бёрк

Что касается Кирхера, то его сторонники, включая двух таких же крупных полиматов, Пейреска и Лейбница, со временем стали все больше подвергать сомнению его научные заслуги. Пейреск, который поначалу восторженно относился к вкладу Кирхера в изучение Древнего Египта, начал подозревать его в недобросовестности и сетовал на то, что некоторые интерпретации его протеже основывались только на интуиции, словно «пришли к нему свыше»[305]. Лейбниц, в 1670 году восхищавшийся книгой Кирхера о Китае, признался в 1680-м, что у него есть большие сомнения относительно «Великого искусства познания» (Ars Magna Sciendi), а в 1716 году, комментируя египетские исследования Кирхера, закончил тем, что «он ничего не понимает»[306]. По словам еще одного полимата, Исаака Фосса, «даже друзья» говорили, что лучше бы Кирхер «не писал своего „Эдипа“» со всеми его претензиями на расшифровку египетских иероглифов[307].

Отчасти падение авторитета Кирхера было результатом больших перемен в мировоззрении образованных людей в начале XVIII века, перехода от представлений о вселенной как живом организме (Кирхер разделял этот подход) к другой точке зрения, согласно которой она была огромным механизмом. Кроме того, произошел переход от идеи объективных «соответствий» (между микрокосмом и макрокосмом, например) к субъективным аналогиям. Как заметила американская исследовательница интеллектуальной истории Марджори Николсон, «по представлениям наших предков то, что мы называем „аналогией“, было истиной, заложенной Богом в природу вещей»[308]. Кирхер разделял эту точку зрения, и новые тенденции оставили его позади.

Педанты и полигисторы

В XVIII столетии термин «полигистор» из комплимента превратился в порицание, по крайней мере, в немецкоязычном мире. Для Канта полигисторы были не более чем «людьми с феноменальной памятью» (Wundermannen des Gedä chtnisses). Их заслуга состояла лишь в том, что они поставляли «сырье» для дальнейшей работы философов[309]. Критика полигисторов попала даже в энциклопедии. В статье Polyhistorie «Универсального словаря» (Universal-Lexikon, 1731–1754) Генриха Зедлера утверждалось, что «заслуга великих полиматов перед миром не так уж велика просто потому, что они были полиматами и, соответственно, занимались пустяками». Знаменитая французская «Энциклопедия» (Encyclopédie, 1751–1772) вынесла сходный вердикт: «Полиматия – это зачастую не больше, чем беспорядочная масса бесполезных знаний», которые «выставлялись напоказ»[310]. Деятельность полигисторов все чаще ассоциировалась с накоплением малозначимой информации ради нее самой, в отличие от того, что стали называть Politisch-galante Wissenschaft, то есть знаниями, приличествующими человеку светскому и благородному[311].

В 1678 году юрист Ульрик Губер выступил с речью против педантизма, а десять лет спустя она была опубликована Кристианом Томасиусом, который сам был яростным критиком того, что он называл Scholastische Pedanterey. В двух пьесах первой половины XVIII века, написанных, между прочим, полиматами, – «Эразме Монтанусе» (Erasmus Montanus, 1723) Людвига Гольберга и «Молодом ученом» (Der Junge Gelehrte, 1748) Готхольда Эфраима Лессинга – выведены яркие образы педантов.

Лессинг, впоследствии ставший знаменитым драматургом, заявлял, что он не ученый (Ich bin nicht gelehrt) и быть профессором – не его дело (das Professoriren meine Sache nicht ist). На самом деле он был очень образованным человеком, но старался держаться так, чтобы это не бросалось в глаза. В детстве он хотел, чтобы на его портрете была «огромная-преогромная стопка книг» (einem großen, großen Haufen Bü cher). Лессинг любил знания, планировал внести свой вклад в модный тогда жанр истории знаний, стал директором знаменитой библиотеки в Вольфенбюттеле (как до него Лейбниц) и написал смелое исследование о евангелистах как «обычных историках»[312].

Растущее недоверие к многознанию также находит свое отражение в распространении слова «шарлатан» и его синонимов. Еще в Древней Греции Платон в своем «Федре» осуждал софистов, которые только «внешне кажутся мудрыми». В XVII столетии общим местом стало сравнение ученых, которые обещают сделать невозможное, с одиозными продавцами поддельных снадобий на площади Сан-Марко и в других публичных местах. Например, Кирхера Декарт называл «шарлатаном», ученый-архиепископ Джеймс Ашшер – «жуликом», а Кристофер Рен – «фокусником» (вероятно, используя это слово в смысле «самозванец»)[313].

В XVIII веке уничижительный термин Декарта приобрел популярность благодаря профессору из Лейпцига Иоганну Буркхардту Менке. Книга Менке «О шарлатанстве ученых» (De Charlataneria Eruditorum, 1715) – уморительное описание приемов, к которым прибегали ученые того времени в целях саморекламы (хотя и в наши дни можно наблюдать если не все, то многое из описанного Менке)[314]. Вопрос о псевдоученых и шарлатанах был центральным для «публичной деятельности „Республики ученых“ в XVIII столетии»[315]. Даже граф де Бюффон, главная фигура в области естественной истории, был обвинен в шарлатанстве своим коллегой-полиматом, маркизом де Кондорсе[316].

Тех, кто стремился к обширным познаниям, все чаще обвиняли в дерзости и непомерной гордыне. Сэмюэль Джонсон, который сам был человеком с широкими интересами, объяснял своим читателям, что «круг знаний слишком велик даже для самого активного и усердного ума» и что «даже те, которых Провидение наделило большой силой ума, могут надеяться лишь на то, чтобы продвинуть вперед только одну науку. Во всех остальных областях знания им следует удовлетворяться мнениями, которые они не в силах проверить, и следовать им»[317]. А в 1805 году биограф Джеймса Титлера, редактора приложения к «Британской энциклопедии», в том же духе заметил, что «ни один человек, сколь бы удивительным ни был его талант и великим – прилежание, не может всерьез рассчитывать на то, чтобы стать ходячей энциклопедией»[318].

Новый идеал

В эти годы идеал разностороннего ученого не был отброшен окончательно. Он был ограничен, что заметно снизило планку для претендентов на такое звание. Поскольку, как утверждалось во французской «Энциклопедии», «универсальное знание теперь лежит за пределами возможностей человека» (la science universelle n'est plus à la portée de l'homme), на его месте появился новый идеал, господствовавший в XVIII и начале XIX века. Этот новый идеал пытались воплотить в жизнь gens de letters – образованные люди (в основном, но не всегда, мужчины), которые избегали педантизма и демонстрировали свои познания в блестящих салонных беседах или в очерках, написанных на родном языке и адресованных широкой образованной публике.

Значение салонов (главным образом парижских, но существовавших также в Милане, Берлине, Лондоне и других местах) для культуры XVIII и начала XIX века отмечается уже давно. Такая форма общения, закрепившаяся на практике для людей обоих полов, помогала оттачивать и стиль письма, и манеру речи участников. Некоторые журналы воспроизводили этот разговорный стиль. Ранним примером служит Nouvelles de la Ré publique des Lettres Бейля, предназначенный для публики из высших слоев общества, которую сам автор называл светскими людьми (gens du monde). Лессинг, поклонник Бейля и его легкого стиля, подражал этому изданию в своем журнале с похожим названием – Critischen Nachrichten aus dem Reiche der Gelehrsamkeit («Критические новости из Республики ученых», 1751).

В XVIII веке выходило немало культурных журналов, среди них – Spectator (основанный в 1711 году), Gentleman's Magazine (1731) и Allgemeine Deutsche Bibliothek (1765). Все они старались публиковать тексты, доступные для того читательского круга, который впоследствии будут называть «обывателями». В первом выпуске журнала Spectator Джозеф Аддисон писал: «Я буду стремиться к тому, чтобы прослыть человеком, который вывел философию из шкафов и библиотек, школ и колледжей и поселил ее в клубах и ассамблеях, у чайных столиков и в кофейнях». В том же духе в предисловии к другому посвященному культуре журналу отмечалось, что «публика хочет получать знания в приятной манере и находит сухой анализ скучным»[319]. Одним из мастеров этой «приятной манеры» был, несомненно, Вольтер. Журналы помогали создать ту аудиторию, которая, в свою очередь, делала возможным существование самих «интеллектуалов-литераторов», писавших о научных вопросах (men of letters).

Интеллектуалы-литераторы

Термин man of letters в те времена был неоднозначным, поскольку letters часто означало «ученость», о чем напоминает само словосочетание «Республика ученых» –