Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Питер Бёрк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другой английский священник, Мерик Казобон, сын знаменитого ученого Исаака де Казобона и тоже полимат, занимавшийся теологией и натурфилософией, издававший античные тексты и изучавший древности и медицину, в 1668 году написал очерк о том, что сам называл «универсальным знанием» (general learning). В нем он «с мрачным предчувствием» отмечал «упадок учености и великую опасность наступающего варварства». Казобон датирует этот упадок началом XVII века – иными словами, временем жизни своего отца – на основании того, что быть настоящим ученым стало гораздо тяжелее, чем раньше: «от человека, стремящегося стать значительным… требовалось так много труда, так много прилежания, что это могло напугать любого, кого Господь не наделил особенной отвагой и в то же время телесной силой»[290]. Возможно, сын проецировал свое ощущение неполноценности в сравнении с отцом на все столетие. Как бы то ни было, Казобон был не одинок в своих опасениях.
Полиматы под шквалом критики
Пожалуй, сейчас будет полезно вернуться к полиматам, упомянутым в этой главе, и на этот раз посмотреть не на их достижения, а на их слабые стороны. Как мы видели, критическое отношение к полиматии старо, как Древняя Греция, но оно усиливается в конце XVII – начале XVIII века, и это тоже признак кризиса.
Гилберт Бёрнет писал Лейбницу, что «очень часто те, кто занимаются сразу многими вещами, слабы и поверхностны во всех них» (Лейбница он исключал из этого обобщения). Самого Бёрнета тоже критиковали за этот недостаток. Он «задерживался в одной из дисциплин ровно до того момента, когда получал о ней некоторое представление», предпочитая «казаться знающим многие вещи, а не какую-то одну, но в совершенстве»[291]. В свою очередь, Ньютон осуждал Гука, поскольку тот «не делает ничего, а только притворяется и хватается за все подряд», вместо того чтобы приводить доказательства своих гипотез[292].
Virtuosi, как и «антиквары», коллекционеры с более узкой специализацией, тоже иногда подвергались критике за то, что в погоне за деталями упускали истинное знание. Например, Ганса Слоана, успешного лондонского врача, обладавшего огромной и разнообразной коллекцией (включавшей, в частности, 32 000 медалей и 50 000 книг), называли «магистром обрывков, подхваченных то здесь, то там или вычитанных из той или иной книги, причем все это перемешалось у него в голове»[293]. Иными словами, Слоан собирал знания и факты тем же способом, что и материальные предметы.
Синдром Леонардо
Многие полиматы страдали от того, что можно назвать синдромом Леонардо. Как мы видели, Леонардо был печально известен тем, что брался сразу за много проектов, но мало что доводил до конца. В принципе, он был «ежом», поскольку видел связи между самыми разными областями знаний, но на практике вел себя как «лис», распыляя свои силы. То же самое можно сказать о Пейреске. Гассенди отмечал, что разнообразие интересов его друга и стремление узнавать все больше и больше мешало ему даже просто начать писать, не говоря уже о завершении конкретных начинаний. Лейбниц критиковал другого полимата, Иоганна Иоахима Бехера, называя его «занимающимся слишком многими вещами» (polypragmon)[294]. Кирхер тоже пытался делать слишком много и как-то жаловался на чрезмерную занятость, из-за которой не знал, за что хвататься: «Я не знаю, на какую дорогу свернуть» (ut quo me vertam nesciam)[295].
Кажется, даже Лейбниц ощущал переутомление от своих разнообразных интересов. Оборотной стороной энтузиазма, с которым он брался за разные начинания, было их свойство «расти как снежный ком, достигая огромных размеров»[296]. Его история гвельфов, например, не ограничилась Средневековьем, как автор планировал вначале, а разрослась вспять, до тех времен, которые впоследствии стали называть «доисторическими». Отвечая на вопрос о своих замыслах, Лейбниц устало писал другому полимату, Плациусу: «Я стремился ко многому, но ничего не довел до совершенства и ничего не закончил». Спустя двадцать лет, в письме к тому же Плациусу, он заявил: «Я зачастую не знаю, за что взяться в следующий раз». Другому своему корреспонденту он жаловался на то, что его внимание «разрывается между слишком многими вещами»[297].
Фигуры меньшего масштаба сталкивались с той же проблемой. Virtuoso Джон Ивлин, например, задумал, но не закончил историю ремесел и энциклопедию садоводства. Роберта Гука называли лондонским Леонардо в хорошем смысле слова, но можно утверждать, что и он страдал от одноименного синдрома. Даже благожелательно настроенный биограф описывал Гука как человека, который «имеет привычку браться за слишком многое» и «чья разносторонность обрекала его всегда бить чуть-чуть мимо цели»[298].
Достижения Кристофера Рена, друга Гука, безусловно, очень весомы (среди них собор Св. Павла), но и у него были незаконченные проекты, в частности трактат об архитектуре. В одном исследовании, посвященном вкладу Рена в математику, он назван «дилетантом», которому «разнородность интересов помешала достичь высот, достойных его таланта»[299]. Мексиканский полимат Карлос де Сигуэнса-и-Гонгора, несмотря на свои интеллектуальные амбиции (или именно из-за них), «не смог опубликовать ничего, кроме эпизодических памфлетов». Биограф Луиджи Марсильи отмечает «необычайную широту его интересов», но при этом пишет, что иногда он «внезапно терял всякий интерес к одной работе и переключался на какую-то другую»[300].
Несмотря на их замечательные достижения, гиганты научного мира XVII столетия могут рассматриваться как своего рода лакмусовая бумажка, выявляющая проблемы, которые со временем будут становиться все более серьезными. В ответ на эти проблемы на первый план в XVIII и в первой половине XIX века вышел более ограниченный идеал универсального знания: идеал литератора-интеллектуала (man of letters).
4
Эпоха интеллектуалов-литераторов
1700–1850
Один из ведущих ученых, упомянутых в предыдущей главе, Пьер-Даниэль Юэ, в старости размышлял над тем, что считал упадком учености: «Сейчас я не знаю почти никого, кто мог бы называться настоящим ученым». Более того, он продолжает: «Некоторые люди кичатся своим невежеством, высмеивают эрудицию, а ученость называют педантизмом»[301]. Сходным образом ученый более позднего поколения Джамбаттиста Вико, о котором речь пойдет ниже, в письме от 1726 года жаловался на «истощение» европейской науки во всех ее областях (per tutte le spezie delle scienze gl'ingegni d'Europa sono già esausti). В поддержку этих слов отметим, что во времена Вико в его родном городе Неаполе научные труды на латыни подешевели более чем вдвое[302].
Ученые часто жалуются на упадок знаний, но в данном случае есть и другие подтверждения серьезного изменения интеллектуального климата на рубеже XVIII столетия. Он становился все менее благоприятным для полиматов.
XVIII век
Одним из таких признаков было ухудшение репутации двух исполинов, о которых шла речь в предыдущей главе, Улофа Рудбека и Афанасия Кирхера, в чьих интеллектуальных построениях обнаружились серьезные изъяны, подобные «глиняным ногам» колосса, описанного в Книге пророка Даниила. Лейбниц, например, заявил, что при всем уважении к уму и учености Рудбека он «не может одобрить многие из его идей». Он утверждал, что этимологические заключения Рудбека часто были безосновательными, и однажды пошутил, что французский ученый Поль-Ив Пезрон в своем труде о происхождении кельтов, «возможно, немного рудбекизировал» (nonnihil Rudbeckizet)[303]. Идеи, высказанные Рудбеком в его «Атлантике», критиковались шведскими коллегами еще при жизни ученого,
