Хелен - Говард Фаст

— Причем тут совесть, мистер Эддиман, когда речь идет о таких тварях, как эта Пиласки, — ответил он. — Лично я против неё ничего не имею, но мне платят за работу. Если я изображу её в виде ангела, то потеряю свое место.

А известный журналист из Нью-Йорка написал так: «Альберт Камю получил бы от процесса огромное удовольствие. Хелен Пиласки заняла бы достойное место в его произведениях — образчик одиночества и опустошенности, заключенных в человеческую оболочку. За все время, что продолжался процесс, она ни разу не показала, что понимает хоть какую-то толику из происходящего вокруг нее. Словно наркоманка, она сама приговорила себя к добровольному изгнанию из земного рая. Хелен Пиласки — не просто хладнокровная убийца и проститутка; она — символ нашего времени: человек без человеческих качеств, личность, полностью утратившая чувства и совесть». И т. д. и т. п.

Когда я вернулся в пустую комнату адвокатов, Милли Джефферс принесла мне кофе.

— Выпейте в честь поражения, босс. Да, Блейк, ты и в самом деле не криминальный адвокат, а я — не Дорис Дей. И не Мерилин Монро. Ну и что! Жить-то нам все равно надо.

— Думаешь, это конец, Милли?

— Да, Блейк. Полная безнадега.

— Но хоть кто-нибудь мог бы её спасти, Милли? Другой — не я?

— Босс, эту дамочку с самого начала собирались повесить, — терпеливо объясняла Милли. Она словно говорила с ребенком. — Ты ввязался в эту историю, хотя уже изначально все в ней было расписано, как по нотам. Возьми лучше Клэр, детишек и меня и — мотай отсюда подальше. Лос-Анджелес — рай по сравнению с этим болотом. А здесь что? Содом и Гоморра с уймой церквей — обителью благочестивых лицемеров. Знаешь, что боссы нашей мафии выплатили архитектору новой баптистской церкви пять тысяч за проект? У нас сорок три церкви и синагоги на сто десять тысяч человек населения и — самый высокий в мире процент самоубийств. По-моему, Сан-Вердо — это клоака мироздания, сточная канава страстей человеческих. Да сгорит она в геенне огненной! Давай удерем отсюда.

— Просто удерем и все?

— Да. Это — единственный выход.

Присяжные вернулись в зал. Два часа и девять минут — замечательный срок, когда на карту поставлена человеческая жизнь. В зале было не протолкнуться, и старый Харрингтон не без самодовольства спросил присяжных, пришли ли они к общему решению.

— Да, ваша честь, — ответил председатель.

— И каково оно?

— «Виновна», ваша честь.

— Хотите провести поименное голосование, мистер Эддиман? — спросил меня судья.

Я смотрел на Хелен, наши взгляды встретились — глаза её были задумчивы, лицо спокойно.

Я ответил, что хочу.

Все присяжные поочередно подтвердили, что согласны с вынесенным вердиктом. Затем судья назначил дату оглашения приговора. Через неделю.

Хелен сказала:

— Спасибо, Блейк. И вам, Милли. Вы были очень терпеливы и добры ко мне. Спасибо за все.

Глава десятая

Клэр сама перезвонила ко мне в контору.

— Как ты, Блейк?

— Жив пока, — уныло ответил я. — Раны, правда, кровоточат. Постарел немного. Мудрости не набрался и желания стать криминальным адвокатом по-прежнему не испытываю.

— Блейк, ты поверишь, если я скажу, что от всей души желала тебе победы? Я молилась за тебя.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя, Блейк. И… ты мне нужен.

— Ты её ненавидишь.

— Нет, Блейк. Она мне безразлична. А вот ты — небезразличен.

— Что ж, в любом случае я проиграл.

— Приходи ужинать, Блейк.

— У меня тут скопились целые горы работы. Я все дела запустил.

— Блейк, я накормлю детей и уложу их спать. Мы с тобой можем поужинать и в восемь, и в девять и даже в десять. Когда угодно. Только приезжай.

— Хорошо. Я приеду.

Все это было бесполезно. Между нами пролегла пропасть обмана, ведь за все годы совместной жизни я никогда не изменял Клэр. Удар был для Клэр страшный, тем более, что вести обрушились на неё с пугающей неожиданностью. Тем не менее сражалась она за меня и за нашу семью с мужеством, достойным восхищения. Сервированный ею стол послужил бы прекрасной иллюстрацией для цветного центрального разворота специализированного женского журнала по ведению домашнего хозяйства. В столовой царил полумрак, на столе горели свечи, а в ведерке со льдом темнела бутылка вина. Клэр приготовила мои любимые яства: телячьи котлетки и жареную картошку с зеленым горошком. Увы, все это сейчас казалось мне бессмысленным и даже нелепым. Мысли о Хелен отравили мне даже мысли о еде; каким-то непостижимым образом Хелен умудрилась сорвать с Сан-Вердо окутывавшую его невидимую завесу, оставив город совершенно голым. А ведь такой город как Сан-Вердо не должен оставаться голым. Голым сделались и я, и Клэр, и все остальные.

— Жаль, что я не разбираюсь во французских винах, — с наигранной веселостью сказала Клэр. — У Рут Гордон есть про них книжка — надо взять и почитать. Правда, я все равно не знаю, что подавать к телячьим котлеткам — шабли, сотерн или что-нибудь еще. Словом, я взяла бутылку альмаденского.

— Альмаденское — тоже хорошее, — сказал я. — Ничуть не уступает калифорнийскому.

За ужином мы с Клэр обсуждали вина и блюда, всячески избегая заговаривать о главном, пока наконец моя жена не спросила:

— А чем я перед тобой провинилась, Блейк?

— Ничем. Абсолютно ничем.

Тут она ударилась в слезы, приговаривая:

— Она такая красивая, а я дурнушка. За что ей дано счастье — ведь она шлюха! Но такая красивая…

Я подготовил необходимые документы и подал апелляцию — прекрасно зная, что это бесполезно. Неделю спустя, когда мы с Хелен пришли в судейскую комнату, судья Харрингтон поморгал сморщенными веками, облизал тонкие губы сизым, как дохлая устрица, языком и произнес:

— Хелен Пиласки, хотите ли вы что-нибудь сказать, прежде чем я зачитаю вам приговор?

Хелен взглянула на него с полным безразличием.

— Нет, старик, — промолвила она. — Мне нечего сказать вам.

— Обращайтесь к нему «ваша честь»! — рявкнул вооруженный сержант-охранник и тут же смешался, когда Хелен, повернувшись, устремила на него холодный взгляд. Судья сказал:

— Что ж, Хелен Пиласки, в соответствии с законом, я приговариваю вас к смертной казни через повешение. Казнь состоится через тридцать три дня, и да сжалится над вами Господь.

— В самом деле? — промолвила Хелен. — Эх, старичок, похоже, чужая смерть доставляет вам удовольствие. Меня от вас тошнит — даже сильнее, чем от судьи Ноутона. От вас на милю разит ладаном.

— Уведите её отсюда! — завопил Харрингтон.

Красотка Шварц и я вывели Хелен в длинный коридор, которым здание суда соединялось с тюрьмой. Я сказал надзирательнице, что хотел бы переговорить со своей подзащитной в комнате для свиданий.

— Ну и раскипятился же этот старый хрыч, — сказала Красотка. — Никогда ещё его таким не видела.

— Да, пожалуй, — согласился я, а сам подумал, что Харрингтон мне это запомнит; ведь я даже не попытался заступиться за него и осадить Хелен. И вообще число жителей Сан-Вердо, не считающих меня своим лучшим другом, росло как на дрожжах.

— Вы не хотите оставаться один, мистер Эддиман? — спросила вдруг Хелен.

— Да, — кивнул я.

— Одно дело, когда приговор ещё не оглашен, но совсем другое…

— Да.

— Здесь только одна дверь, — сказала Красотка Шварц. — Если хотите, я попрошу полицейского подежурить возле нее.

— Дайте ей честное слово, — попросила Хелен. — Да и потом — куда нам бежать?

— Эх, отважная вы женщина, — вздохнула надзирательница. — Да, сэр, с такими я ещё не сталкивалась.

— Оставьте нас, Красотка, — устало попросил я. — Пожалуйста.

— Хорошо. Я буду за дверью. И — не обижайтесь на меня, мистер Эддиман. Будь это в моих силах, я бы её отпустила. Но кто я такая? Полицейская крыса.

Она вышла, а мы с Хелен уселись за стол. Хелен сказала:

— Помиритесь с Клэр, Блейк. Не надо меня любить.

— Через тридцать три дня ты умрешь. Никакие апелляции и обращения нам не помогут. Они уже твердо решили, что должны повесить женщину. Подонки! Господи, Хелен, неужели тебе это безразлично?

— Да, Блейк. Меня это не трогает.

— Но почему? Ведь ты так молода. Тебе бы жить да радоваться. Почему тебе все это безразлично?

— Я не вижу смысла в этой жизни, Блейк. Неужели вам самим никогда не приходилось сталкиваться с чем-то непонятным и необъяснимым?

— С таким, как сейчас, я сталкиваюсь впервые. Послушай, Хелен, но теперь-то я должен узнать — почему ты убила судью Ноутона?

— А вы поверите, Блейк, если я вам скажу?

— Разве ты когда-нибудь меня обманывала? По-моему, ты не способна лгать.

— Лгать! И вы туда же. Господи, до чего же утомительно слушать эти слова, которым вы придаете такое большое значение. Правда и ложь, добро и зло! Что такое ложь? Взять хотя бы этого тщедушного старикашку, который приговорил меня к смерти — ведь вся его жизнь это сплошная ложь. Разве не так? Да и все вы живете в мире, где царит одно лишь притворство. Что значит — я вас никогда не обманывала? Разве кто-нибудь из вас пытался сказать мне правду? Или — себе и ещё кому-нибудь? Нет, не ложь ведь страшна, а правда. Все вы боитесь правды.