Желтый билет - Росс Томас

Росс Томас

Желтый билет

Глава 1

Сущий Злодей заставил их притормозить. По реву двигателя я понял, что они ехали слишком быстро, но не оглянулся, так как сидел на дереве и мастерил качели. Дерево, огромный старый тополь высотой не меньше пятидесяти футов, росло с другой стороны дома, у самого пруда.

Качели представляли собой длинный пеньковый канат диаметром в три четверти дюйма, к свободному концу которого я уже привязал джутовый мешок, набитый тряпками, и старое армейское одеяло. Смысл моей затеи заключался в том, что, оттолкнувшись от ограждения веранды, я взлетал над самым глубоким местом и, отпустив мешок, мог плюхнуться в прохладную воду.

Я оторвался от каната, когда они проехали Сущего Злодея, вернее, его могилу. Как обычно, до меня донеслись лязг, скрежет, противный скрип резины о металл. Если б они ехали на пять миль быстрее, машина могла лишиться одного-двух амортизаторов, а то и поломать ось.

Именно для этого и предназначалась могила Сущего Злодея: машины тормозили, и наши пять собак, восемь кошек, две козы, шесть уток и пара самых задиристых петухов в трех штатах и, возможно, в округе Колумбия не попадали под их колеса.

Сущим Злодеем звали девятилетнего рыжего кота, родившегося и выросшего на задворках Вашингтона. Я нашел его в темном переулке рядом с Салгрейв-клаб на Массачусетс-авеню, чуть не наступив на него. Он зашипел и царапнул мою лодыжку. Сопровождавшая меня дама, приехавшая из Лондона, хихикнула и сказала: «Сущий злодей, не правда ли?» Тогда ему было шесть недель. Или семь.

Сущий Злодей прожил пять лет в моем доме в Вашингтоне и еще четыре на ферме около Харперс-Ферри до того, как грузовик торговой фирмы «Сирс» не впечатал его в грязную проселочную дорогу, ведущую от шоссе к нашему дому. С той поры я ничего не покупаю у «Сирса».

Я похоронил кота на месте гибели, посреди дороги, и, чтобы отметить его могилу, насыпал курган из камней, земли и старых железнодорожных шпал, которые подобрал в Чарльзтауне. Вершина кургана, перегородившего дорогу, обманчиво закруглялась, и, если машина переползала его со скоростью, превышавшей десять миль в час, приходилось выправлять бампер и капот.

Позднее, по-прежнему в трауре по Сущему Злодею, я построил еще двадцать курганов, через каждые пятьдесят футов, и поставил щиты с надписями: «ПЯТЬ МИЛЬ В ЧАС — ЭТО ОТНОСИТСЯ К ВАМ», «ОХОТА ВОСПРЕЩЕНА», «ДЕРЖИТЕСЬ ПОДАЛЬШЕ — НАРУШЕНИЕ ПРАВА СОБСТВЕННОСТИ КАРАЕТСЯ ПО ЗАКОНУ», «ОСТОРОЖНО, ЗЛЫЕ СОБАКИ». Никто, естественно, не обращал внимания на щиты, но после Сущего Злодея машины буквально подползали к дому.

Из-за поворота показался новенький «Мерседес 450 SEL», скорее всего, взятый напрокат. Водитель не пытался увеличить скорость, но лучи полуденного солнца, отражавшиеся от ветрового стекла, не давали разглядеть его лица. Я провожал «мерседес» взглядом, пока он не скрылся за растущими перед домом соснами.

Я завязал еще один узел, когда на веранду вышла Рут и посмотрела наверх.

— К тебе гости.

— Ко мне или к нам?

— К тебе, мистер Мурфин и мистер Квейн.

— Ага.

— Да, — кивнула она. — Ага.

— Ну, может быть, тебе стоит сказать, что меня нет?

— Я уже сказала им, что ты дома.

На мгновение я задумался.

— Хорошо, зови их на веранду. Мы поговорим здесь.

— Вам что-нибудь принести?

Я вновь задумался, пытаясь вспомнить вкусы мистера Мурфина и мистера Квейна.

— Принеси пшеничное виски. Они оба пьют пшеничное виски.

— Хорошее виски или другое?

— Другое.

— Я так и думала. — Рут повернулась и ушла в дом.

На веранде появились Мурфин и Квейн, посмотрели направо, налево, на пруд, только не вверх. Я разглядывал их несколько секунд, может быть, не меньше десяти, думая, что они постарели, погрузнели, даже поседели, но выглядят очень неплохо.

— Эй! — крикнул я, и они вздрогнули от неожиданности.

— Харви, — сказал Мурфин, и Квейн добавил: — Как поживаешь, черт побери?

— Нормально, — ответил я. — А вы?

— Не жалуюсь, — улыбнулся Мурфин, и Квейн признал, что у него все в порядке.

Мы все еще смотрели друг на друга. Я видел двух мужчин, которых знал уже больше десяти лет, но последние три-четыре года нам не приходилось встречаться, то есть Уэрду Мурфину было сейчас лет тридцать восемь — тридцать девять, а Максу Квейну, более молодому, — тридцать семь. Середина августа выдалась жаркой, они приехали без пиджаков, но при галстуках, хотя и с чуть ослабленными узлами. На Мурфине была светло-зеленая рубашка, на Квейне — белая в черную полоску, с петлицами на воротнике. Я помнил, что он всегда носил рубашки с петлицами, в которые вставлял изящные золотые булавки.

— Качели, да? — спросил Мурфин.

— Ага, — ответил я.

— Прямо с веранды, — Мурфин сразу понял мой замысел. — С ограждения и в пруд. Черт, я бы хотел попробовать.

— Почему бы и нет? — Я начал спускаться с дерева. Схватившись за последнюю ветку, я повис в трех футах над ограждающим веранду барьером, отпустил руки, мягко приземлился на барьер и спрыгнул на пол. Мурфин и Квейн пристально наблюдали за мной, вероятно надеясь, что я шлепнусь на задницу, а может, стараясь понять, каких высот можно достичь благодаря упорным тренировкам. Я решил не говорить им, сколько раз залезал на тополь и спускался обратно.

Мы пожали друг другу руки, их рукопожатие так и осталось быстрым, крепким, я бы сказал, профессиональным, свойственным священникам, политикам и большинству профсоюзных функционеров. Потом я предложил им сесть, и они остановили свой выбор на парусиновых стульях, что зовутся режиссерскими в Голливуде и охотничьими в Америке. Как они называются в Виргинии, я не знаю.

Я предпочел качающуюся скамью, подвешенную на тонких металлических цепочках к потолку. Какое-то время мы сидели молча, привыкая друг к другу.

— Мне нравятся твои усы, — сказал наконец Мурфин.

— Я отрастил их пару лет назад. Рут они тоже нравятся.

— С ними ты похож на одного киноактера, — заметил Квейн. — Черт, он давно умер, и я даже забыл, как его звали. Но раньше он часто снимался с… э… Мирной Лой.

— Вильям Пауэлл, — вмешалась Рут, входя на веранду с подносом в руках. Она поставила поднос на большую деревянную катушку из-под кабеля, которой мы пользовались как столиком. — Он очень похож на мистера Пауэлла в фильме «Мой милый Годфрей», хотя я не помню, играла ли в нем мисс Лой.

Так моя жена говорила почти обо всех, с этакой степенной, спокойной педантичностью, которую я находил убедительной, а другие странной, но привлекательной. Она была среди тех немногих, кто, несмотря на глубокое личное отвращение, называл президента не иначе как мистер Никсон. Иногда меня спрашивали, всегда ли она такая, имея в виду те комнаты, когда мы оставались одни, и я уверял, что не замечал никаких изменений, хотя мог добавить, что на людях мы меньше смеялись.

Поставив поднос на стол, Рут очень естественно солгала, сказав, что ей надо поехать в Харперс-Ферри за какой-то мелочью, которую она забыла купить. Я бы и сам поверил ей, если б не знал, что она никогда ни о чем не забывает. От слов Рут Мурфин и Квейн сразу приосанилась, так как в них слышалось глубокое сожаление о том, что ей приходится отказываться от, быть может, самой увлекательной беседы в ее жизни.

На оставленном Рут подносе стояли три бокала, ведерко со льдом, кувшин воды, вазочка с мятой и кварта «Джентльмена Виргинии», пшеничного виски местного производства.

Мурфин и Квейн отказались от мяты, и я положил ее только в свой бокал. После того как мы пригубили приготовленные мной напитки, Мурфин вновь огляделся и одобрительно кивнул:

— Вижу, ты неплохо устроился. Никогда бы не подумал, что все так изменится. — Он повернулся к Квейну: — Я был с ним, когда он покупал эту ферму. Я говорил тебе?

— Раз пять, — ответил Квейн. — Может, и шесть.

— Когда это было? — спросил меня Мурфин. — Лет одиннадцать назад?

— Двенадцать.

— Да, в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Мы тогда пронеслись по югу, постоянно опережая на полшага Коротышку Троупа. Он догнал нас лишь в Новом Орлеане, и, о боже, как же он бушевал! Все эти четыре фута и одиннадцать дюймов буквально взлетали до потолка, он был крепко пьян и кричал, что разделается с нами раз и навсегда, — Мурфин печально покачал головой. — Коротышка умер. Ты знаешь об этом?

— Нет, — ответил я.

— Пару лет назад в доме для престарелых в Саванне. Каким-то образом ему удавалось раздобыть виски. Он заплатил то ли двадцать, то ли двадцать пять долларов. Так, во всяком случае, говорили. Из-за слабого сердца Коротышке запретили пить, а тут он дорвался до бутылки, высосал ее часа за два и умер пьяный и, вероятно, счастливый.

— Вероятно, — кивнул я.

— Сколько ему было лет? — спросил Квейн. — Шестьдесят?