Нарисуем - Валерий Попов

Инна, увидев его чемодан в моих руках, побелела. Думаете, спросила, что с ним?

– Идиот!

Это и ко мне относилось. Но сын, к счастью, по-другому отреагировал:

– Он там?!

За стеклянной стеной здания аэродром уходил ровно, как стол, а на краю, как чайник, дымила гора. Валил дым, а не пар – так что ассоциация с чайником не совсем правомочна. Самая плешь голая, с ровными прядями – сгоревшими виноградниками. Все глядели туда. Как объясняли знающие люди – водоем наверху, в горловине, и если удастся ее приоткрыть… что будет с героем-бульдозеристом, можно только гадать… Вертолет с красным крестом туда поспешал. Все надсадно кашляли, вытирали слезы… но глядели, не отводя глаз. Кому не хватило места у стеклянной стены – вставали на скамейки, на цыпочки.

Ну, Пека! Как? Все ждали чуда. Митя глаз с горы не сводил. Я положил ему руку на плечо, прощаясь. Нет даже вопроса – с кем он. А Инна, наоборот, отвернулась от «витрины», ей эти фокусы не в радость уже. И ее маршрут, увы, предначертан.

– Пройдемте в депутатский зал, – настаивал Гуня (быстро освоил свой новый статус. И тоже на что-то надеялся). – Вам нужно отдохнуть.

Депутатский зал, как я понимаю, в другую сторону выходит. Иначе какой же отдых?

– Оставьте нас в покое! – Митя ответил, весь дрожа. И у меня перевалила через веко и потекла новая горячая слеза. Отвернулся стереть – и пропустил главное.

Общий вопль! Клубы дыма! Уже не дыма, а пара! Раскупорил воду! Залил! Погасил!

И вскоре пронесся словно ветерок – «листки» на информационном табло все подряд переворачивались с «отложено» на «регистрацию».

– С нами летишь? – произнесла Инна устало: сколько можно одно говорить?

– Все будет хорошо! – произнес я неопределенно, но твердо.

Сплюнув, Инна отошла. Зал гудел. По последним, неофициальным, но точным сведениям начальство решило, чтобы «рассосать» и ускорить, срочно пускать рейсы даже по одному воздушному коридору со встречными лайнерами. Народ бушевал, поэтому прибытие Пеки на санитарном вертолете почти незамеченным прошло. Вывезли на носилках. Гуня (все же через депутатский зал, своего добился) вывел нас на поле. Пека в бинтах.

– Зачем тебя сюда-то?! – в ярости Инна произнесла.

– Как зачем? – холодно изумился Пека. – Я же лечу.

– Куда ты летишь?

– Домой. На рудник.

– Я с тобой, папа! – Митя вскричал.

И Пека заплакал!

Все. Мне можно идти.

– Ну, ты, куль с ушами!

Это, видимо, ко мне.

Заскорузлой своей рукой Пека полез за пазуху, поковырялся там и вытащил бляшку – ртутно-золотую, смертельно-сладкую.

– Держи! – Дал ее мне, как последнюю гранату.

Что-то и мне надо подарить. Решился – вынул из сумки свою книгу «Похождения двух горемык». Надписал: «Моему любимому Мите и его замечательным родителям!» Протянул.

Через час примерно после их рейса и я взлетел. Держаться! И – работать неустанно… как енот-полоскун!

Я глянул в иллюминатор. Из горы, изгибаясь, торчал белый дымный столб, у основания его, в дымной курчавости, трепыхался, как вошь, вертолетик.

Я встал, пошел помыться – и увидел свой боевой шрам: рука гордо гноилась!

Когда отсутствуешь даже недолго, обязательно кажется, будто без тебя что-то произошло, причем обязательно нехорошее. А я в Москве три месяца торчал. Еще из троллейбуса я пытался рассмотреть свои окна: занавески вроде на месте, но это еще ни о чем не говорит. Я выскочил на тротуар, подошел к дому. Для скорости, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал, перевел дыхание, вставил ключ, со скрежетом повернул. Запах в квартире прежний – это уже хорошо. Пахнет паленым – перед уходом гладили, значит, ничего трагического не произошло. Еще запах едкой вьетнамской мази: значит, дочка снова в соплях, но в школу все-таки пошла, молодец, хоть и не знала, что я сегодня приеду.

Можно слегка расслабиться, неторопливо раздеваться, оставляя вещи на стульях… Я зашел в туалет, потом на кухню.

Жена и дочь молча и неподвижно сидели на табуретах. Сколько же они так просидели, не шелохнувшись?

– Вы… чего это?! – наконец выговорил я.

– Ты? – произнесла жена. Лицо ее медленно принимало нормальный цвет.

– А вы кого ждали? – спросил я.

– Да кого угодно! – сказала жена, переглянувшись с дочкой.

– Как это? – проговорил я, опускаясь на табурет.

– Да очень просто! – уже по обычаю весело сказала жена. – Свой ключ эта балда где-то потеряла, мой ключ я оставила ей в ящике на лестнице – и этот пропал! Сосед нам открыл.

– Ну и как бы вы ушли сейчас без ключей? – вздохнул я. – А если бы я не приехал?

– Но ты же приехал! – радостно произнесла жена.

Поразительное легкомыслие! Сам же его в ней воспитал когда-то – и сам теперь на этом горю!

– Ну а куда же делся ключ из ящика? – спросил я.

– Наверное, кто-то спер! – Жена махнула рукой.

– Что значит – спер? – тупо проговорил я. Жена пожала плечами.

– Ну как жизнь? – неестественно бодро повернулся я к дочери.

– Нормально, – почему-то обиженно проговорила она.

– Вспомни… куда ты дела свой ключ?

– Папа, ну откуда я знаю? – трагическим басом произнесла она, с грохотом отодвинула табурет, ушла к себе, стала там с дребезжанием передвигать стулья.

Замечательно! Все, значит, как и раньше: полная невозможность узреть хотя бы краешек истины. Или вымыслы, или тайны, охраняемые басовитыми воплями, оскорбленным таращеньем глаз. Никакого сдвига!

А я-то уезжал в непонятной надежде… Что же – начнем все сначала.

Я ушел в свой кабинет, разложил бумаги, долго тупо глядел на них… Но куда же мог деться ключ? Ящик у нас не запирается – однако не мог же ключ выскочить сам? Значит?.. Я снова пошел на кухню.

– А как ты опустила в ящик ключ, – спросил жену, – в голом виде или в конверте каком-нибудь?

– Нормально опустила. – Морщась, она пробовала из ложки горячий бульон. – В бумажку завернула и бросила, думала: в бумажке ей легче будет взять.

– А кто-нибудь мог видеть или слышать, как ты опускала его?

– Да нет… Вроде бы никто. Дворничиха лестницу мыла, но вроде бы не видела.

– Ясно! – Я ушел в комнату, стал переставлять рюмки в серванте – опять они неправильно расставили их!

Да нет, вряд ли тут вмешались какие-то тайные силы, откуда им взяться в нашем скучном дворе? Не хватает еще начать представлять руку в черной перчатке, лезущую в ящик, – до таких штампов я еще не дошел. Уж лучше пускай ограбят, чем опускаться на такой уровень сознания! При всей своей фантазии не могу представить образ грабителя… одежду… лицо… что-то нереальное!

И как мог он узнать, что именно в этот день жена положила ключ именно в ящик? Полная ерунда! Наверняка дочь вынула ключ, пошла по обычаю шататься и потеряла ключ из ящика, как и свой, а теперь выкручивается, неумело, как всегда, оставляя в сознании ближних и возможность ограбления, и возможность обмана. Я снова пошел на кухню.

– Может, врежем новый замок?

– А! – сдувая волосы со лба, сказала жена. – Не будет ничего!

– Пр-равильно! – Я поцеловал ее в ухо. Замечательное легкомыслие!

– Ну вспомни, на всякий случай, – проговорил я. – Ты точно ключ в ящик опустила?

– Так. – Она посмотрела на меня. – Совсем уже? Ни о чем более серьезном не можешь поговорить?

– Я ничего, ничего, – забормотал я.

Из комнаты дочери раздался надсадный кашель: всегда она простужается в это время года, а батареи, как назло, ледяные – давно уже пора топить, но не топят.

– Какой-то вентиль там сломался у них, – увидев, что я взялся за батарею, сказала жена. – Обещали к сегодняшнему дню починить, а пока газом согреваемся! – Она кивнула на четыре синих гудящих цветка над плитой.

– Ну все, я пошла, – простуженным басом проговорила дочь в прихожей. Мы вышли к ней.

– Нормально оделась-то хоть? – оглядела ее жена. – Ты когда вернешься сегодня? – повернулась ко мне.

– Часов, видимо, в десять, – помолчав для солидности, ответил я.

– Значит, видимо или невидимо, но в десять будешь?

– Да. – Я кивнул.

– А как же мы попадем в квартиру? – спросила жена.

– Так! – Я разозлился. – Значит, я теперь, как Иванушка-дурачок, должен неотлучно находиться у двери?

– А ты ей ключ отдай! – Жена кивнула на дочь.

– Да? Чтобы эта балда потеряла последний ключ?

– Папа! – простуженным басом проговорила дочурка.

– Ну хорошо, хорошо. – Сдавшись, я протянул ей ключ. – Только не шляйся нигде – без тебя мы домой не попадем.

– Хорошо, – отрывисто проговорила дочь и, положив ключ в сумку, ушла. Мы слушали ее затихающий кашель.

– Ну и пэ, – вздохнула жена, глядя в окно. Буква «п» означала у нее погоду. Слово полностью ей лень было говорить. Действительно, с небес надвигалось что-то невообразимое.

– Но теперь-то можешь сказать точно, когда ты придешь?

– Теперь-то, когда я уже не прикован к двери, как каторжник, точность в секундах необязательна. Нормально приду!