Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Джеймс Бернс

Последовало продолжительное молчание. Записка лежала посредине стола. Затем Черчилль сказал:

— Возможно, не стоит считать это столь циничным, раз мы решаем проблемы, судьбоносные для миллионов людей, экспромтом? — и предложил сжечь записку.

— Нет, сохраните ее, — посоветовал Сталин.

Это как раз тот торг на высшем уровне вокруг сфер интересов, который беспокоил Рузвельта во встрече Черчилль — Сталин. В Москве Рузвельт держал Гарримана, который должен присутствовать на встречах, но его посол в России не мог заменить самого президента. Поэтому наиболее важные вопросы — вето, Польша, Германия, стратегия на Дальнем Востоке — не рассматривались до встречи «Тройки».

Если «реальная политика» объединяла Черчилля и Сталина, то разъединяла Черчилля и Рузвельта. В начале декабря между Вашингтоном и Лондоном вспыхнул ожесточенный спор по итальянским делам, когда англичане уведомили премьера Иваноэ Бономи, что назначение графа Сфорцы, символа антифашизма для многих либералов и левых, неприемлемо. Винанту поручили проинформировать британский МИД о том, что Вашингтон сожалеет о вмешательстве Лондона во внутренний итальянский кризис, особенно без предварительных консультаций. Задетый за живое, Черчилль дал понять Вашингтону, что рассматривает Сфорцу как бессовестного интригана и мошенника и считает себя обязанным сообщить об этом итальянцам; «...мы по согласованию с вами имеем право распоряжаться в Средиземноморье, так же как американцы — во Франции, и, следовательно, мы занимали определенное положение и несем особую ответственность». Премьер прибавил к этому еще одну обиду: считал, что сделал все возможное для президента в нормализации положения в Италии, особенно накануне президентских выборов.

Когда Государственный департамент выпустил пресс-релиз с критикой британской политики в Италии, Черчилль пришел в ярость и отправил Рузвельту телеграмму, которую Шервуд охарактеризовал позднее как наиболее мощный всплеск эмоций во всей их переписке. Премьер напомнил Рузвельту о его былой поддержке Дарлана и прочих щекотливых вопросах. Рузвельт, находившийся в это время в Уорм-Спрингсе и несколько, отдалившийся от спора, выразил сожаление, если пресс-релиз нанес Лондону какую-нибудь обиду, но твердо указал премьер-министру, что Италия все еще «зона совместной англо-американской ответственности» и англичане самовольничали в своих действиях по недопущению Сфорцы к власти.

Одна из причин гнева Черчилля — понимание, что отказ Вашингтона поддержать его в Италии имел очевидные последствия для британской политики в Греции. Заручившись согласием Сталина на британский контроль в этой сфере и уступкой Рузвельта относительно временного британского преобладания, Черчилль решил, что старый союзник его страны не испытает политического вакуума и не станет добычей ЭЛАС, сильного коммунистического и партизанского движения. После ухода немцев ЭЛАС выступило с претензиями на власть в Афинах, после чего вовлеклось в конфликт с британскими войсками, срочно введенными в страну Лондоном. Либеральные и левые группировки в Великобритании и США негодовали по поводу того, что казалось британским заговором с целью насадить в Греции реакцию и уничтожить те силы, которые наиболее ревностно сражались с нацистами.

Одержимый миссией спасения Греции от коммунизма, Черчилль с горечью сетовал на недостаток сочувствия в Вашингтоне. Ему почти казалось, что вне военного кабинета министров его единственный надежный союзник — Сталин, который не касался Греции. Черчилль был сильно раздражен, когда содержание телеграммы, в которой он инструктировал британского генерала в Греции без колебаний, если необходимо, стрелять в мятежников, проникло в американскую прессу, очевидно через Государственный департамент. В это время Рузвельт послал премьеру пространное великодушное письмо, сообщив, что сожалеет о трудностях Черчилля в Греции, но не мог встать на сторону своего друга в данном вопросе. «Даже попытка этого принесла бы вам лишь временную выгоду, но в долговременной перспективе нанесла бы ущерб нашим отношениям». Рузвельт сделал ряд конкретных предложений, включая обещание регентства вместо возвращения короля, что Черчилль находил абсолютно бесполезным. Единственный выход для премьера состоял в посылке большего количества войск, которые постепенно подавили сопротивление ЭЛАС.

В Греции, Польше и повсюду войска решали дело. Должны ли они сформировать новый мир, так же как создавали старый?

Гарриман отвечал на этот вопрос утвердительно, по крайней мере перед тем как принял участие во встрече Черчилля со Сталиным. В середине сентября он проинформировал Белый дом, что отношения с русскими приняли в последние два месяца тревожный оборот. Стороны сохраняли молчание, проявляли безразличие и упрямство в подходе к разным проблемам. Позиция Москвы состоит в том, что мы «обязаны» помогать России и принимать ее политику, потому что «она выиграла для нас войну». Если Вашингтон не определится в отношении этой политики, предупреждал Гарриман, Россия станет шантажировать мир.

Халл попросил Гарримана развить свою точку зрения. По размышлении Гарриман занял более сдержанную позицию или, скорее, двойственную. Сталин, утверждал он, руководствуется двумя взаимоисключающими позициями — дружелюбием в отношении Запада, а также подозрением и враждебностью к нему. Русский народ хочет мира, желает продолжения тесных отношений с союзными державами после войны. Сталин не смог бы разорвать союзные отношения без возбуждения серьезной тревоги среди населения. С другой стороны, советское руководство остро переживает экономическую отсталость своей страны; оно чрезмерно чувствительно и подозрительно. Влиятельные лица в окружении маршала будут настаивать на самостоятельных решениях там, где безопасность России затрагивается больше всего.

Практически это означает, продолжал Гарриман, что Москва будет часто прибегать к односторонним действиям: блокировать соображения Совета Безопасности Объединенных Наций в вопросах, касающихся национальной безопасности России; настаивать на формировании своих собственных отношений с соседними странами. Рекомендация Гарримана тоже носила двойственный характер — идти навстречу русским чуть больше чем полпути, но «давать им быстрый отпор с максимальной твердостью», когда возникает ощущение, что они уклоняются в «неправильном направлении».

Все это оставляло на усмотрение Рузвельта решение, когда ему следует противодействовать русским и когда поддаваться и уступать. Можно надеяться на потенциал дружелюбия и доброй воли, который обнаружил в русском народе даже этот посол, сторонник жесткого курса.