Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

рукой сняло. В вечереющем, просвеченном косо солнышком саду, где следила она уже с час, безо всяких мыслей, вдыхая густой распаренный дух травно-цветущей земли, непрестанное кружение всяческой мошкары в просветах кустов и яблоневых кущ, и слушала звон стрижей, заглушающих стаей прочую перекличку разных пташек, и предвидела ещё одну ночь, короткую незримо и почти бессонную, что провести придётся под душной, хоть и тоненькой, паволокой из-за комаров, мигом сделалось ей весело. И всё сулило таинственность преобразившихся сумерек, комары уж не страшны стали, и ночи не скучны и одиноки. Что-то извечно-заговорщическое, что влекло её к повзрослевшим ровесницам, да только не сбывалось никак (потому что никак не случалось подруги по себе, чтоб душевно с ней и приятно было!), с появлением Марьи и Любы зацвело вовсю.

Княгиня облачалась к встрече у себя, княжна – у себя, и всем девкам велено было тоже принарядиться порядком.

Колымага Анны Даниловны показалась в лёгком розоватом облачке дорожной пыли из-за древесной куртины, влекомая справными гнедыми меринками, следом колыхалась ещё одна, и крытый воз с путевыми припасами. Провожатые конные холопы и ближние князя Нерыцкого и боярина Захарьина-Юрьева, числом восемь человек, завидев отворяемые ворота усадьбы, поспешили к ним первыми. Княгиня с младшими княжичами, тиуном и ключницею уже стояли на высоком крыльце, степенно поджидая подъезжающих. И деревенские, и дворовые высыпали по сторонам, любопытствуя, а после кланяясь выбирающимся из повозок прибывшим особам. Невесте-княжне полагалось быть в светлице всё время, пока мать не позовёт спуститься к гостям за накрытый стол.

Только что заново выметенные мокрыми берёзовыми вениками сени и просторная гридница встретили их здоровой древесной свежестью, запахами ещё не выветрившегося вересового и лаврового дымка от воскурений, чистого льняного полотна и горячим духом спелых пирогов. Размеренно крестознаменовавшись первой на красный угол, боярыня Анна Даниловна поклонилась образам, колыхнувшись богатым подолом летней шубы, затем – так же, взаимно – раскланялись все, долго обстоятельно справляясь о благополучии родни всей и приветы-поклоны передавая. Хозяйка пригласила гостей располагаться, препоручив заботам усадебных распорядителей, покуда собирают на стол угощение. Омыть руки и чело с дороги, переобуться да переодеться, испить хозяйкиного квасу, и закусить пока что печевом и холодным, и всецело отдыхать по просторным сеням и гульбищам на ветерке.

– Уфф… Замотали старуху совсем, – отдышавшись на удобной лавке, ворчливо посетовала боярыня, освободясь от шубы, обмахиваясь крылом лёгкой шали, пока вокруг происходила обычная суета. – Едем да едем, тётенька! А мне по кочкам ближний свет сотрясаться ихних проказ ради… Видались же недавно! Из хором московских невесты нашей всю зиму не вылазили… А хорошо, хорошо тут у тебя, однако. Привольно. Воздух ходит… А то в Москве чад один, угорела я, и податься некуда – от поветрия крепко сторожимся.

– А как же выпустили-то вас, Анна Даниловна?

– Да Василий Михалыч постарался, – тихо отозвалась сватья, – а государевы люди самого свата твоего409 сопроводили чуть не до Сергиевой Лавры.

– А не боязно по лесам было? Лихих людишек, сказывают, развелось…

– Во всю дорогу ни души не встретилось, хвала Господу и Пресвятой Богородице, и со ими – Николе-угоднику и святому Христофору. А уж Василий Михалыч наш в сердцах сетовал, что не сидится нам дома, так уж пусть мы в гостях до свадьбы пробудем. И вправду, здесь куда тише и пристойнее, а на Москве теперь народищу всякого, содом чистый, и всё едут и едут.

– Отдыхай, сватьюшка, нынче на перинах выспишься как след в покое. Настя, подай боярыне испить квасу лимонного! Или чего иного желаешь, голубушка, Анна Даниловна? Я-то сама ни-ни, от хмелю сердце выскакивает.

– Что ты, матушка! Чай и я уж не та, что прежде, куда нам хмельного, – замахав рукой, отвечала гостья. – Всё от рукобития нашего не опомнюсь, каково меня вы тогда с Алексей Данилычем напоили. Свашенька Анастасия Фёдоровна тоже, помню, не на своих ногах ушла!

Обе рассмеялись тихонько. И, наклонившись ближе, зашептались. Вошли смиренно с поклонами обе княжны, Анна Романовна радушно с ними обнялась и усадила к столу, не забыв похвалить их пригожести.

– Эвон, нарядились, точно к Пасхе! С девками, Анна Романовна, сборы – сущий ад. Едут на неделю, а тряпья-добра набрали, будто на год. Ежели бы не я, все что есть сундуки бы с собой потащили.

– Что, в самом деле, на неделю всего?!

– Теперь уж не знаю! – отозвалась боярыня. – Скоро ль бедные бока мои ныть перестанут, – и покосилась на подопечных девушек.

Княжны сидели смиренно, опустивши густо подчернённые заново ресницы, и выслушивали незлобные укоры своей надзирательницы с милыми и мягкими полуулыбками. Да и правду сказать, была остра на язык боярыня Анна Даниловна, и наперво могла осадить не только девку, но и иного дерзеца в летах, да только не со зла это было, а от живости ума всеведающего её и бойкости нрава, и глаза, ко всему внимательного. Лучшей сватьи для такой свадьбы, какую затевали Сицкие с Басмановыми, с государева благословения, и не помечтаешь.

– Суета всё, матушка моя, как есть.

– Да…

– А я им толкую, вы перед кема тут красоваться вознамерились, а? Вы тут Варвару Васильевну утешать должны, да не нарядами же, а добром и участием. Иль к заутрене ходить во трёх сразу душегреях будете да в восеми платках? Ладно Люба наша…

– Да будет тебе, Анна Даниловна! Вон совсем девиц застращала, будь милосердна! – смехом вступилась княгиня. Приняла поднос с кувшином и чарками и сама расставила пред гостьями, поскольку заседали они сейчас своим малым кружком. Провожатых, а также двух девок, что прибыли княжнам в услужение, определили вместе с теремными, тоже со всеми удовольствиями.

– Да ничо, Анна Романовна, я ж всё дело говорю. Ладно, Люба наша, она ж… эх, щеголиха, что б не сказать ещё чего! Мать померла, вот батюшка и балует.

– Тётенька!

– Да уж молчи. А Маша-то, Маша, ну умница же. И туда же!

Княжна Марья ни звука не издала, сидела всё столь же смиренно да улыбалась себе. И даже уже снова разрумянилась после долгого пути целого дня. Глядя на неё, такую пышную, белую, неторопливую и спокойную, Анна Романовна как бы и сама успокаивалась даже. И нет-нет да и приходили ей мысли, что хорошо бы как-то прежде сосватались они с братом княжны, сынком князя Нерыцкого Иваном. И так почти уж родня.

– Да полно, сватьюшка, глянь, какие они у нас славные! А и когда ещё наряжаться-то… Девичья краса на весь свет гремит, а бабью кичку из-за печи не видать.

– Добрая ты сердцем, Анна Романовна, – заключила боярыня-сватья, и опрокинула-таки махонькую серебряную стопку вишнёвки. – Ай хороша наливка, матушка моя! Которого году?

– Да пожалуй… – княгиня задумалась, припоминая, и махнула Насте, чтоб подала боярыне ещё, и тут