Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

не тая правды. Это княжна и сама понимала, всегда начинала заведомо сокрушаться и в сотый раз предчувствовать себя несчастной. От других же речей матери, касаемых с мужем обхождения, княжне мечталось прочь метнуться, столько там ей под недомолвками матушкиными мнилось разного, несносного, от чего и в краску, и в негодование даже кидало постоянно. «Наперво может тебе кой-что и страшным показаться, в муже-то, вблизи, – как нарочно особо вкрадчиво повторяла мать, да ещё при этом руки её, на коленях от смущения стиснутые, своею ладонью прикрывала, и опущенную голову дочери невинным страхом неведения и внимательным послушанием истолковывая с удовольствием, говорила размеренно и обстоятельно, чтоб запоминала как следует. Княжне было душно и жарко от неловкости, тонкие волоски падали на лицо, щекотали, злили, хотелось их отвести, но отчего-то она никогда не смела такой небрежностью прерывать мать. А та продолжала проникновенно: – Замешкаться можешь, оторопеть от нечаянности, но это не беда, даже и хорошо, пожалуй. Главное, помни накрепко, что жить вам вместе жизнь, а сватом-то нам первым сам государь, выходит, выступил… Так вот, мужу не прекословь сразу-то, и суровой с ним не будь никогда без нужды, оттолкнуть не удумай иль иначе испуг, а пуще – отвращение выразить, ищи разумного с ним согласия… После уж сама над страхами своими с улыбкою встанешь, как узнается всё. Сказано ведь, что в нас ни есть, Господом так задумано, нам же с тем примириться надлежит, коли уж грешна смертная юдоль человеческая». Княгиня понимала, что более никак доходчивей объяснить дочери дальнейшее не может, вздыхала, жалея её, благословляла, целовала в лоб и отпускала, наконец, от себя. А княжна убегала поскорее с её глаз, отдышаться и унять смятение, помышляя об этом «страшном», что «вблизи», уже куда больше, чем полагала княгиня.

Меж тем, в работной светлице шёл свой щебет. Как только она вышла, со вздохами и охами разогнулись девицы, потягиваться стали, перстами усталость отряхивать, и подниматься с мест, сетуя, что в такую погодку погулять бы в самый раз, на речку бы… Ещё тому дня три, как хмурилось и дождило беспрерывно, сыровато и тоскливо было сидеть в тереме, и казалось, ненастью и хмари этой конца не будет. И вот, в самом преддверии Аграфены Купальницы, ударило настоящее жаркое лето, стали то и дело вечерами, да и днём, долетать отовсюду звонкие песни и переклички, воспряло всё сущее благоденствию, и будто бы отступили беды и тревоги. В тени на сквознячке, на холстинках и плетёнках, всюду рассыпаны и развешены были для сушки на зиму добытые ягоды, и вскоре должны появиться здесь и вязанки полезных трав, обычно собираемых девками и бабами в эту пору. Княжну принялись упрашивать, чтоб похлопотала за них, чтоб разрешили и им погулять на Купалу, как бывало в Москве, хоть один часочек на закате, и клялись, что к деревенским кострам ни ногою, своим хороводом будут, на своей стороне. Княжне и самой не терпелось этак развлечься, настрой нашёл радостный, ощутила она себя как встарь, беспечной и весёлой, первый раз за весь тяжкий год минувший, наверное. И она досадливо прикусывала губки, то и дело выскакивая к окнам, что на дорогу, а желанные гости всё не ехали. Ожидала она подружек: княжну Марью, что божилась непременно к Аграфене405 быть, и Любу Захарьину, с которой сдружились за этот год после просватания, как стала та наезжать к Сицким повеселить невесту-родственницу в её заточении. Княжна Марья, смышлёная и ловкая, много чего знала, но больше про бытие мирское всякие поучительные рассказы, зато Любаша мастерица была по другой части, и на любой случай имелся у неё заговор, причет, сказание или обычай гадательный. И вот с нею, даже больше, чем с Машей, хотелось княжне Варваре потолковать и поворожить как следует о сокровенном. Да и несподручно ей было б с теремными девками вместе венок свой отпускать, хоть и свои они уже, привычные, а не по правилу это. И Татьяна с Нюшей, с домами своими уже простившиеся, стали её доверенными, приятны были, но и с ними не стала бы княжна сейчас совет держать о слишком своём и тайном. И невместно, и потому ещё, что не гадают в Купальскую ночь свободные с просватанными. А одну её и на шаг из терема не выпустят, не то что в ночь на реку. И ещё не известно, как глянет на это матушка! С Божьей помощью поднявшись с постели и окрепнув понемногу, княгиня Анна ещё набожней и строже стала, и слышать не хотела близ себя толков ни о чём таком, что в церкви нарекают ересью проклятых идолопочитателей. Еле-еле уговорили её нянюшка с ключницей, перепуганные мором, помимо вклада и помина храмового ещё и обряд старинный провести. Такой, твердили они, что в каждом дому теперь творят с молитвой совместно. Сперва окурить всю усадьбу еловым хвойным дымом и запалёнными чесночными черенками, а после, собравшись с домочадцами, это и сделать. «Наговор то на воду, княгиня-матушка, что под лунным светом ночь простояла, – поспешала докладывать ключница, а нянька кивала, что верно всё. – Отщепнуть от полена лучину надобно, да ею воду мешать, всё посолонь, пока трижды не прочтёшь: «Щит Господа, со мной от всякой хвори земной: от язвы моровой, от чумы огневой, от проказы гноевой, от поветрия и трясовицы, огневицы, бешеницы. Огради, Господи, Своею оградой, мою семью. Аминь». И тою водой обнести всю семью и теремных жильцов всех. Княгиня колебалась будто, а нянька, прижёвывая ключнице в лад губами от волнения и теребя концы платка, бормотала всё про Вареньку, что не приведи Господи вдруг чего, и княгиня сдалась. А когда прибыл князь Василий Андреевич со старшими сыновьями, ничего ему не поясняя, сама поднесла им той самой водицы отведать, плеснув её в ягодный взвар. И видно было, что хоть по-прежнему чуждалась в душе она подобных ведовских средств, а стало ей как-то спокойнее.

Вот на это и уповала теперь княжна, уверенная, что получит разрешение на Купальскую вылазку. Маша, как и в прошлый раз, повернёт дело шуткою и забавой, чтоб не догадалась матушка, сколь трепещет и жаждет дочь её этого гадания, и совсем нешуточно. Сжалится над нею, и отпустит погулять с подружками, в последнее вольное её лето… И так Варя сама разжалобилась, что едва опять не прослезилась.

Князь пробыл в вотчине недолго, уехал опять в Москву в конце июня, но вестей с ним прибыло достаточно, чтобы княгиня опять растревожилась несказанно. Как ни старался он уверить жену, что теперь-то всё