Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914) - Даниэль Бовуа

Когда в 1920 г. этот оплот исчез, миф о нем стал еще крепче и на десятки лет исключил возможность взглянуть по-иному на прошлое. Зофья Коссак писала: «Мы были гражданами земли, которая нам была всем обязана». Морис Барес также искал историческое обоснование для своей теории французской земли, орошенной кровью предков. Этой же идее служила немецкая доктрина Blut und Boden1475. Отличие в случае поляков на Украине состояло в том, что их укоренение происходило в значительной степени за счет местного населения. Десятилетиями, а то и веками польский мир существовал в этом регионе отдельными островками. Ничто не должно было нарушить тепличной атмосферы, отгораживавшей от вульгарности внешнего мира. Воспитанные на французской Bibliothèque rose1476 девочки сохраняли уже во взрослой жизни стиль поведения мадам Росбур, как будто и не выходили из салонов графини Сегюр (Ростопчиной). Янина Жултовская не скрывала, что описания нищеты на страницах произведений Ожешко и других писателей-позитивистов вызывали у нее отвращение: «Мой жизненный инстинкт бунтовал против всех проповедуемых ими тезисов. Идеалы и взгляды [Ожешко. – Д.Б.] были мне чужды. Отвращение, которое овладело мной при чтении социальных романов, было проявлением инстинкта самосохранения. “Разве жизнь может быть такой грустной?” – спрашивала я себя. “Неужели она действительно лишена счастья?”»1477

Эта пелена, скрывавшая то, что считалось неприличным, позволяла приостановить время. «Малая родина», которой было имение, превращалась в настоящую родину. Казалось, что эта изолированная, замкнутая жизнь будет длиться вечно.

Впрочем, после вступления на престол Александра III власти уже не так панически боялись проявлений польской культуры. Они уже не противились отражению определенных польских идей в искусстве. В 1882 г. была разрешена выставка польского искусства в Киевском университете, где на фоне работ В. Герсона, Х. Семирадского, Ю. Брандта, Я. Мальчевского своим патриотическим звучанием выделялись работы Я. Матейко, привезенные из Кракова. Впрочем, в 1888 г. этот художник отплатил верноподданнической картиной, укрепив великороссийское видение истории, – по случаю торжественного открытия памятника Б. Хмельницкому в Киеве он написал полотно под названием «Присяга гетмана на верность России». Так что время от времени галицийские художники могли выставлять свои работы в Киеве1478. Это, однако, не сделало культуру польских помещиков юго-западных губерний менее замкнутой.

По примеру французской литературы, в которой запечатлено сколько-то магических мест, огромные имения, преобразованные памятью в оазисы вневременного счастья (стоит вспомнить, к примеру, Ле-Шармет у Ж. – Ж. Руссо, Клошгурд из «Лилии долины» О. де Бальзака, Вержи и парк мадам де Реналь у Стендаля), польская литература превратила польскую усадьбу в миф. Социологи уже давно обратили внимание на типы идентификации индивида с местом проживания. Марк Оже, в частности, писал: «Когда метафорическая связь между домом, имением и семьей, которая там жила, живет и будет жить, принимает особое значение, когда исчезает разница между большой семьей и большим домом, т.е. эти понятия одновременно означают и местопребывание в материальном смысле, и постоянное присутствие, символом которого является это местопребывание»1479.

Неслучайно польские большие разветвленные семьи именуются еще и названием их родовых гнезд (Грохольские из Петничан, Липковские из Красноселки, Браницкие из Ставища), это дает возможность отличать различные ветви рода. Понятие «дом» имеет значение резиденции, гнезда – как во Франции говорится о Maison de France – «Французском доме». Понятие «дом» включает в себя что-то княжеское, почти королевское. Клод Леви-Стросс определяет его как «моральную единицу, создающую пространство, состоящее одновременно из материальных и нематериальных ценностей, сохраняющихся благодаря передаче своего имени, состояния, титулов, реальному или фиктивному потомству, которое считается легитимным при единственном условии – эта непрерывность должна проявляться через родство или брачные союзы, а чаще всего через то и другое»1480.

В польском варианте благородное происхождение превращает это определение в окончательное и неоспоримое.

Представляется также, что стремление польских помещиков Украины превратить свои резиденции в оазисы роскоши было связано не только с давлением, которое они испытывали со стороны царских властей, но и с влиянием славянофильского и русского культа земли от Тургенева до Достоевского. Не стоит забывать, что дети польских помещиков в большинстве своем учились в русских гимназиях, и даже европейские университеты, которым крупные польские семьи часто отдавали предпочтение, не могли стереть этого налета. Это взаимное переплетение нашло выражение в романе поляка Юзефа Вейсенгофа «Чаща» (1915). Уже само его название, связанное с лесом, тема которого богато представлена в русской литературе (Островский, Толстой), символизировало неразрывную связь помещика с «кресов» с его малой родиной. Сюжет достаточно прост: главный герой, Эдвард Котович, проведя молодость во Франции, где он совершенно позабыл о ценности земли и о традициях землевладельческой шляхты, после несчастной любви к великосветской европейской, а потому распутной даме, возвращается в свое имение. Здесь его ждет очищение от всех лицемерных искушений Запада благодаря ежедневному общению с «хорошим» крестьянином, символу возможного союза с народом. У него возрождается вкус к жизни, он начинает торговать лесом (благодаря бельгийскому капиталу), вступает в брак с красавицей-соседкой Реней, дочерью бедных шляхтичей. Таким образом, воссоздается шляхетское братство и единство всего польского общества. В ключевой сцене этого произведения, пользовавшегося популярностью среди владельцев и жителей украинских имений, на молодого помещика нисходит благодать, и он проникается мистическим значением обладания землей предков.

Истина открывается Котовичу в момент, когда он наблюдает за крестьянином, сеющим зерно:

Сев по давней традиции велся вручную. По розово-бурой рыхлой земле ритмично ступал босой сеяльщик, беспрестанно благословляя поле переливающейся дымкой летящего из горсти золотистого зерна. Он был похож на жреца какой-то древней, но все еще живой религии. Когда он подошел к краю поля, Котович серьезно, в соответствии с обычаем произнес:

– Бог в помощь!

– Дай Бог и тебе, пан, всего. Тебе же, пан, сеем.

Волна чувств охватила Эдварда. Впервые он ощутил всю глубину счастья обладания землей; ее суровый чистый запах с благодарностью наполнил его легкие. Он наклонился и взял горсть бурого перегноя, делая вид, что изучает его, на самом же деле ему просто хотелось сжать его в руке1481.

Символика земли содержит множество значений, начиная с возрождающейся силы, которую черпал Антей, соприкасаясь с матерью-землей, до магического могущества алхимического элемента, анализируемого Г. Башляром. Мистическое восприятие земли позволяло польским помещикам жить с чистой совестью. Янине Жултовской удалось ухватить суть этой общей позиции своих соотечественников:

Обязанность пожертвовать собой ради земли, пропагандируемая в бытовых романах, в действительности была связана с неплохим материальным интересом, если, конечно, кого-то не охватывала лихорадка мотовства. Самым интересным было то, что никто прямо не говорил о действительной прибыли. Никто также никогда четко не заявлял, что помещичья собственность в польских руках была единственной и последней возможностью защитить свободу, то есть в каждом польском имении, большом или маленьком, существовала горстка людей, материально независимых. Наши враги понимали это лучше нас. А национальный инстинкт… реагировал скорее мелодраматически1482.

Оставим сферу символических значений в стороне и обратимся к ежедневным формам общественной жизни польских помещиков, для которой был характерен самообман и самовозвеличивание. Поляки, лишенные внешних признаков своей культуры, находившиеся под полицейским давлением, гнетом неотступной русификации (обучение на родном языке было невозможно ни в гимназии, ни в университете), притесняемые в своей религии, отстраненные от политической жизни (за исключением всплеска активности в 1905 – 1908 гг.), имели очень ограниченное поле деятельности – приращение экономического успеха и влияния.

Некоторые крупные землевладельцы финансировали культурные инициативы за пределами западных губерний: давали средства на создание научного общества в Варшаве, на публикацию исследований Александра Яблоновского об украинских древностях; они даже осмелились выкупить вагончик Джималы – символ преследования немцами польских крестьян на Познанщине. Однако по сути своей формы организации этой социальной группы, ее жизнь в сообществе была всего-лишь эрзацем общественной жизни, хоть и восхваляемым в позднейших воспоминаниях1483.