Заповедник для академиков - Кир Булычев

Но Миша Кураев ничего не почувствовал — видно, он шел по обычному теплоходу, по обычному дневному коридору и не представлял себе, что угроза смерти может совершенно реально нависать над Андреем, который прячется в каюте, как в норе.

— Ты что? — спросил Миша.

Из-за Кураева выглянул ленинградский писатель Миша Глинка — жилистый, прыгучий и непоседливый; когда-то они все вместе были в Репине и Миша Кураев бесконечно спорил с Мишей Глинкой о том, что лучше знает флот, любит море и лучше пишет об этом. Глинку Андрей еще не видел на «Симонове», но, увидев, обрадовался.

— Слухами земля полнится, — сообщил Глинка, останавливаясь в дверях. — Нашего московского гостя ограбили, унизили и еще дали ему по голове сахарной свеклой.

— Последнее — выдумка, — ответил Андрей и бессильно опустился на койку.

— Ну, ты — бледный! — сообщил Кураев.

— Вы заходите, я перепил вчера, — сказал Андрей. Это было правдой, и правдой самой подходящей к этой атмосфере — не станешь же рассказывать этим здоровым веселым людям о том, что только что трепетал в ожидании смерти.

Писатели уселись рядком на аккуратно застеленную койку Гаврилина, и Кураев, чуть смущаясь или лукаво делая вид, что смущается, вытащил засунутую под свитер, за матросский ремень, плоскую бутылку коньяка.

— Не примешь для укрепления здоровья? — спросил он.

— Приму, — сказал Андрей. Иначе сказать было нельзя.

Один стакан нашелся на столике, потом Андрей вспомнил, что второй можно принести из туалета, в нем зубная щетка и тюбик… Он прошел в туалет, взял стакан, выложил его содержимое на полочку и вымыл его. Кураев и Глинка молчали, а если и говорили, то так тихо, что за стрекотанием струйки воды не было слышно. С мокрым стаканом Андрей вышел из туалета. Налево была каюта — Кураев стоял спиной к нему, смотрел в иллюминатор, Глинка листал толстый французский том. Андрей посмотрел направо, на дверь.

И увидел, как ее ручка медленно опускается — человек, намеревающийся войти, не хотел, чтобы его услышали.

Надо было позвать, может, со смехом даже сказать Глинке — он ближе, он бывший нахимовец и привык быстро реагировать на опасность: «Миша, погляди, меня хотят убить».

Ничего Андрей никому не сказал. Он смотрел, как ручка продолжает опускаться, словно это движение можно растянуть до бесконечности.

Тут Кураев обернулся от иллюминатора и спросил:

— Тебя, голубчик, за смертью посылать?

Но дверь уже открылась — ринулась внутрь, как будто была не прямоугольником неодушевленной материи, а зверем.

В прямоугольнике образовался человек.

Кураев сразу сделал шаг ему навстречу.

Но человек ахнул и исчез.

Его рванули в сторону — его унесло какой-то резкой силой, как порыв ветра сносит сухой лист.

Глинка поднялся и, сделав предупреждающий жест, чтобы остановить Кураева, на цыпочках побежал к двери.

Выглянул.

Повернул голову в другую сторону.

— Я мог бы поклясться… — сказал он.

Кураев уже стоял за его спиной и выглядывал в коридор.

Потом посмотрел на Андрея с некоторой укоризной.

— Ты его узнал?

— Нет.

— Куда он мог убежать?

— В любую соседнюю каюту, — сказал Глинка.

На самом деле Андрей успел рассмотреть, что это был вездесущий Эдик. Даже не по взгляду, не по лицу — по завязанной руке. «Какого черта его посылают — он же известен… а кого послать? Он известен, ему и ликвидировать свидетеля». Мысли бежали в терминологии дешевого фильма, но Андрей никак не мог отделаться от того, что играет в нем роль — роль простака.

— Ну, у тебя как на вулкане, — сказал Глинка. — Давай выпьем здесь, а потом пойдем на заседание.

— Нельзя выпить, а потом идти на заседание, — поправил его Кураев. — Мы должны показывать пример заграничным писателям, а то они тоже будут сначала выпивать, а потом идти на заседание. Ты выпьешь?

— Выпью, — сказал Андрей.

— А когда будет настроение, пойдем в бар, где нас никто не услышит, и ты расскажешь нам больше, чем мы уже знаем, — сказал Глинка.

Разлил коньяк Кураев аккуратно и точно, как человек, всю жизнь мечтавший стать командиром крейсера, а проведший полжизни редактором «Ленфильма», пока не смог накопить в себе энергии бунта и ворваться в литературу, хотя за его спиной или у его локтя не было ни одной благожелательной критикессы и его первую повесть вежливо отшвыривали друг другу все толстые журналы.

Где сейчас Эдик? Спрятался в соседнем купе? Если он член какой-то группы, в которую входят люди из команды, то он может проникнуть в любую каюту, на любую палубу — как герои повести Шагинян «Месс-менд», которым подчинялись вещи.

— Пошли на палубу, — сказал Кураев. — Подышишь свежим воздухом в нашей неинтересной компании. Только умоляю — оденься потеплее, с перепоя надо беречь тепло.

Писатели повели его на палубу, там было холодно, дул свежий ледяной ветер. Коньяк начал действовать — всем было весело. Потому не хотелось думать о чем-то плохом, выходящем за пределы обычного круиза.

Потом они потащили Андрея в верхний бар «Белые ночи». Там было почти пусто, только Дилемма Кофанова наигрывала что-то на пианино, а один из ее оркестрантов стоял, облокотившись на инструмент, и пальцами, словно грозя, отбивал такт. В глубине, в кресле, с бокалом пива сидел Алеша Гаврилин. Видно, он отработал свое и теперь наслаждался лицезрением Дилеммы, которая ему нравилась, несмотря на дикое имя. Он утверждал, что у нее перспективный голос.

Когда они шли на палубу, а оттуда в бар — Кураев всегда шагал спереди, Глинка сзади и Андрей в середине. Они были как мальчики, играющие в войну. Они были правы. Андрею так было спокойнее.

И все же они упустили его на несколько секунд.

Андрей заметил, как Антонина заглянула в дверь бара, показав половину лица. И исчезла.

— Я сейчас, — сказал Андрей. — Я на минутку.

Глинка сразу поднялся. Но Андрей оказался проворнее.

Он вышел к широкой лестнице. Антонина стояла сбоку и раскуривала сигарету.

— Можешь гнать своих братцев-писателей, — сказала она. — Больше он тебя не тронет.

Глинка выглянул из бара.

— Мы тебе налили, — сказал он.

— Пить надо меньше, — сказала Антонина. — Голова должна быть ясной.

— Спасибо, — вежливо ответил Глинка. — Я передам по цепочке.

— По какой цепочке? — не поняла Антонина.

— По пионерской, — ответил серьезно Глинка.

Антонина пошла прочь. Она шла по-гвардейски — уверенно держась на высоких острых каблуках, словно была в сапогах.