Заповедник для академиков - Кир Булычев

— В том-то и диалектика, молодой человек, — радостно ворвался в дискуссию Фрей. — Отдельные проявления громадной системы могут и должны быть отрицательными по своей сути. Именно тогда вы можете осознать благородство и гуманизм системы в целом. Вам понятно?

— Отстань ты от него, — сказала Антонина, которая успела отхлебнуть еще разок. — Если человеку больше нравится дерьмократия, пускай катится к чертовой бабушке. Я понятно выражаюсь, мать твою?

— Антонина, — резко оборвал ее Бегишев. — Еще одно высказывание, и вылетишь ты. И не к матери, а в холодную воду за бортом.

Алик принялся разливать по бокалам, Маннергейм вытащил из кармана стеклянный шарик и стал глядеть сквозь него на настольную лампу.

— А из какой вы семьи, Андрей? — спросил Фрей.

Вот тебе дают шанс остаться своим среди своих. Семейное происхождение для них немало значит.

— Мой отец познакомился с мамой на фронте, — сказал Андрей.

— На каком?

— На Первом Белорусском.

— Нет, — вздохнул Фрей, — я был на Втором Украинском. Мы Берлин брали.

Андрей знал, что Фрей ни на каком фронте не был. Так что их беседа являла диалог двух лукавцев.

— Они живы? — спросил Фрей.

— Отец умер двадцать лет назад. Последствия ранений. Мама — недавно.

— И больше родных нет?

— Двоюродная сестра, — покорно ответил Андрей. — В Измаиле, только отношений почти не поддерживаем.

— Вы сказали — в Израиле? — вроде бы ослышался Маннергейм.

— Попрошу без провокаций! — вступился за арийское происхождение Андрея Фрей.

— Вот видите! — Антонина посмотрела на Маннергейма. Тот, не отнимая шарик от глаза, упорствовал:

— Не вижу фронта. Фронта не вижу! Вижу продовольственный склад и много евреев.

— Выпили еще! — приказал Бегишев.

— Тебе что, — сказала Антонина. — В тебя как в бочку — сколько ни примешь, все равно грамм алкоголя на тонну живого веса.

И она весело рассмеялась.

Бегишев выпил, не глядя на Антонину.

— Может, мы тут производим на вас легкомысленное впечатление, — произнес он высоким, как нередко бывает у толстяков, голосом. — Но каждый человек должен расслабляться. А потом с утра — снова за дела.

— Ну сейчас какие дела? — возразил Андрей. — Мы тут все в отпуске.

— Если бы я так рассуждал, — наставительно ответил Бегишев, — то жил бы на вашу зарплату.

Маннергейм с готовностью рассмеялся.

— У делового человека не может быть выходных и отпусков, — закончил Бегишев.

— Я могу со всей ответственностью подтвердить это, — сказал Фрей. — Моя жизнь прошла в непрерывных трудах. И я счастлив тому, что не знал выходных.

Спорить вроде бы не приходилось. Андрей и не стал.

— Вы верите в переселение душ? — спросил Маннергейм, покачиваясь на стуле.

— Я вообще мало во что верю. Пока не потрогаю руками, — сказал Андрей.

— Вот! — воскликнул Маннергейм. — Я же предупреждал.

— А ты, Андрей, молодец, — сказала Антонина. — Имеешь точку зрения и защищаешь ее. Может быть, и в Бога не веруешь?

— Это мое личное дело, — ушел от ответа Андрей. Ссориться с этой публикой он пока не намеревался и совершенно не представлял, кто они — большевики и атеисты либо христиане и националисты: удивительные сочетания несочетаемых идеологий стали характерной чертой российской жизни начала девяностых годов. Вокруг возникали фантастические ублюдки вроде секты, во главе которой стоял Христос женского рода из числа комсомольских работников, или гуманитарной партии, которую составляли вовсе не филологи, а сторонники «коммунизма с человеческим лицом»…

— А я вот — коммунистка и верую! — заявила Антонина и, оттолкнув Маннергейма, заняла середину комнаты, возвышаясь над Андреем, как некая арийская языческая богиня.

Бегишев, которому ее спина загородила поле зрения, потянулся вперед и с заворотом ущипнул ее.

— Мать твою! — закричала верующая коммунистка, разворачиваясь и выплескивая в лицо Бегишева стакан с водкой.

Бегишев резво для своих объемов поднялся и жирным кулаком попытался своротить своей приятельнице челюсть, в чем ему помогал телохранитель Алик, который ловко заломил Антонине руки за спину, чтобы Бегишеву было удобнее ее бить. Но Антонина не желала, чтобы ее били по лицу, и потому начала лягаться, выкидывая вперед поочередно толстые крепкие ноги в черных чулках.

— Не сметь! Не сметь! — кричал Фрей. — Я запрещаю вам этот мордобой!

Андрей быстро поднялся, так как битва перемещалась в его сторону и Антонина с державшим ее Аликом вот-вот должны были на него свалиться. Он успел вовремя отпрянуть, потому что они все же свалились в его кресло, оставив в тупом недоумении Бегишева, который в очередной раз промахнулся.

Наступила тишина, и хриплый голосок Маннергейма подытожил:

— Посуды-то побили, посуды… не расплатиться.

Посуды побили не так уж много, нечего было особенно и бить. Скорее всего Маннергейм имел в виду бутылки со спиртом и вином — вот они пострадали, как пострадал и ковер, по которому разлилось пахучее озеро с заливами и островами.

— Вы куда? — спросил Бегишев, заметив, что Андрей уже подошел к двери. — Праздник-то еще не кончился.

— Но стал слишком шумным, — сказал Андрей.

— Дружеская вечеринка, как без споров! — сказал Бегишев, широко улыбаясь, вернее, стараясь это сделать — для такого его лицо не было приспособлено. — Мы же еще ничего о вас не знаем.

Андрей хотел было сказать, что это — не его идеал вечеринки, но Фрей почуял неладное и буквально повис на нем, оттаскивая от двери:

— Вы обязаны остаться, просто обязаны. Мы все единогласно избрали вас своим товарищем. Не думайте, что мы такие простые, нет, нам уже многое о вас известно.

Что случилось? Что они могли узнать? И где? Допустим, что на судне у них есть свой осведомитель, даже допустим, что они проверяли списки всех членов конференции. Сто пятьдесят человек. Но ради чего?

— Вы думаете, — Фрей проявил завидную проницательность, — вы думаете сейчас: «Не верю я этим чайникам. С чего бы им проверять личные дела сотни писателей?» А ведь вы не правы! Некоторых мы и без того знаем — с кем сотрудничали, кого читали. Вы знаете, например, что на борту нашего парохода находится известный писатель Михаил Кураев?

Андрей ничем не выразил согласия либо удивления.

— Хороший писатель. Его уже переводят на иностранные языки. Но его творчество вызывает у нас некоторые сомнения. Почему? А потому что в своей повести «Капитан Дикштейн» он с сочувствием описывает Кронштадтский мятеж, восстание оголтелых левых эсеров против нашего рабоче-крестьянского правительства. — Последние слова получились с отличным ленинским грассированием — Андрей чуть было не похвалил Фрея. — А вот про вас, Андрей Сергеевич, мы ничего не знали.