Конспект - Павел Огурцов

— Любуетесь?

Взглянув на меня и продолжая улыбаться, он ответил:

— Конечно, любуюсь, но не только. Впитываю аромат старины — это будет точнее. Вы, кажется, тоже?

— Ага. Каждый день прихожу подышать этим воздухом.

— И я сюда нет-нет, да загляну. Знаете, у меня здесь появилось ощущение: не то все это, — рукой описал дугу вдоль собора, ограды, зданий, — породило дух старины, не то дух старины породил все это.

— Верно. — Я засмеялся от удовольствия, потому что это было и мое ощущение. — Прямо какая-то мистика.

— Мистика? Ну, нет! Вы себе представьте: нет здесь никаких сооружений, одна природа. — Он замолчал.

И я замолчал, даже глаза закрыл, и мне казалось, что я все равно чувствую дух старины.

— Представили?

— Да, дух старины витает — как это ни удивительно. Мы оба засмеялись.

— Вот видите. А вы говорите — мистика. Правда, у нас, к сожалению, любой дух преследуется как враг народа... Давайте познакомимся?

— С удовольствием.

Звали его Андрей Дмитриевич Кудсяров. Москвич, архитектор, до войны работал в Баку.

В войну – офицер-артиллерист, после контузии демобилизовался, имея звание капитана. Как и я, ждет здесь направления на работу.

— Хотите жить на Украине?

— Хочу. Моя бабушка со стороны матери — украинка, а дед, хоть и русский по национальности, был расстрелян как украинский буржуазный националист. Они всю жизнь прожили на Украине, я часто у них проводил каникулы, и школьные, и студенческие и, как бы это лучше сказать, — крепко привязался к Украине, и даже освоил украинский алфавит, чтобы читать украинскую литературу. Очень люблю Шевченко.

— И мой отец очень любил Шевченко. Шевченко и Некрасов были его самыми любимыми поэтами.

— Да? И я люблю Некрасова... И воевал я на Украине, и мне еще больше захотелось здесь жить.

Теперь, встречаясь по утрам на Софийском подворье, мы вместе, гуляя, проводили время. Общежитие — вблизи Владимирского собора. Не раз, проходя мимо него, я видел, что двери его открыты, внутри видны люди и огоньки свечей. В воскресенье пошел к обедне. Из окон подкупольного барабана струился, как с неба, свет, горели свечи у икон, из алтаря доносились возгласы, в ответ им пел хор, время от времени вдоль храма в руке протодиакона двигалось дымящееся и пахнущее ладаном кадило, а рука им помахивала — все как когда-то, если не считать довольно большого числа людей, то ли боящихся, чтобы не увидели, что и они крестятся, то ли просто зевак. Вспомнилось, как я спросил бабусю: «А навiщо з кадила iде дим?» И бабуся ответила: «А дим iде до Бога, а з ним i нашi молитви». Лет пятнадцать я не был в церкви и теперь чувствую, как что-то внутри меня оттаивает, и вспомнились слова отца: «Побываешь в церкви, и на душе станет легче».

При выходе я увидел Кудсярова. Мы улыбнулись друг другу.

— Вы уже ходили к лавре? — спросил Кудсяров.

— Еще не ходил.

— И я не ходил. А вы позавтракали?

— Позавтракал.

— И я позавтракал. Давайте прямо сейчас пойдем к лавре? – Давайте.

Увидев еще издали подорванную и обрушившуюся надвратную церковь, мы от неожиданности остановились. Ошеломленный и растерявшийся, я молчал.

— Знаете, взорванные мосты, исковерканные железнодорожные узлы, разрушенные заводы, — насмотрелся я на них, — как-то еще можно объяснить военной необходимостью, — помолчав, сказал Кудсяров. — И в прошлые войны так делали. А вот политику выжженной земли, — это не тактика, а именно политика, — подряд сожженные дома, школы, больницы, — оправдать невозможно. Ну, а это, — Кудсяров кивнул на поверженную церковь, — это политика, направленная на уничтожение корней национальной культуры. Слава Богу, не удалось.

Но какие утраты! Уйдем, а?

— Мы даже не вошли на территорию лавры. Пойдемте, посмотрим.

Шли недолго и увидели развалины храма, занявшие довольно большую площадь.

— С меня хватит, — сказал Кудсяров. Вы как хотите, а я дальше не пойду. Это как идти по кладбищу с разрытыми могилами.

— Мне тоже расхотелось встречать такие руины. Может быть, в другой раз посмотрим то, что уцелело.

Возвращались вдоль днепровских склонов, любуясь заднепровскими далями. Когда сквозь тучи прорывался солнечный луч, где-то далеко-далеко вспыхивала золотая звездочка. Мы решили, что, может быть, это отражается луч на уцелевшем кресте уцелевшей церкви.

С соседом по койке я поделился впечатлением об увиденном в лавре, и не скрыл негодования в адрес оккупантов.

— Вы думаете, что лавру немцы разрушали? Ошибаетесь, — ответил сосед. — Немцы тут ни при чем. Не считайте, что я хочу их обелить. Ни в коем случае! Я воевал и знаю, что у них своих преступлений больше, чем достаточно, и незачем приписывать им то, что они не делали.

Храмы в лавре и дома на Крещатике взорвали наши.

— Как наши?

— Они были взорваны через несколько дней после того, как немцы заняли Киев.

— Да зачем же?

— Спросите что-нибудь полегче.

— Ну, в домах на Крещатике могли обосноваться немецкие учреждения и поселиться немецкое начальство. Но лавру зачем?

— А зачем больше десяти лет регулярно уничтожались церкви? Вы можете ответить на этот вопрос? — спросил, опустив ноги на пол и сев на кровать уже лежавший другой сосед геодезиста и, по всему, его сотрудник и тоже геодезист. — Да вы на него уже сами ответили, и правильно ответили: это политика уничтожения корней национальной культуры.

— Украинской?

— Да не только украинской — русской, польской, какой хотите, которая считается буржуазной.

— Ну, не только буржуазной, — сказал мой ближайший сосед, — а вообще, как бы это поточней выразиться, допролетарской или досоциалистической — это как вам угодно.

— Угодно или неугодно — никто вас не спрашивает. Я удивляюсь, как это еще не додумались во время раскопок уничтожать античные храмы — тоже ведь опиум для народа. Да что говорить! Давайте лучше спать, — сказал его сотрудник, улегся, но тут же снова сел. — А ты обратил внимание: все приезжие списывают эти разрушения на немцев, а местные знают, но молчат: боятся сказать правду.

— Ладно, сам сказал — давай лучше спать, — ответил мой сосед. — Вот и спи. Спокойной ночи!

10.

Заснул не сразу. Уж очень не хотелось верить тому, что я услышал. Не были они здесь, когда в лавре взрывали храмы, а только слышали об этом после того, как прошло так много времени — больше двух лет. Так может быть это неправда? Но слышали они от людей, которым доверяют, и, конечно, не от одних. Об этом, наверное, говорят. А главное — разве можно скрыть такой варварский акт? Его можно только пытаться замолчать, что и делают сейчас эти варвары — исполнители и покровители. Значит, это — правда, но все во мне противится этой правде, как говорится — душа не принимает, и я все ищу и ищу ей оправдание и не нахожу… Сказать ли Кудсярову? Сначала он не поверит, вспыхнет и рассердится, потом станет сомневаться, потом сильно расстроится... А поговорить с ним об этом хотелось бы. Так я и заснул, не решив — сказать ему или нет. Кудсярова я встретил после обеда. Он старался определить время строительства всех сооружений Софийского подворья и сразу втянул меня в это занимательное занятие. Потом мы обсуждали как тут вести реставрацию — что оставлять, что нет, поспорили; сообразили, что сначала надо установить критерий для решения этого вопроса, стали его нащупывать и не заметили, что рядом с нами стоит начальник нашего управления, слушает и улыбается. Поздоровавшись, он сказал: