Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- Оглохла, что ль, Фимушка? Живо за травой! Я печку растоплю. Вишь все продрогли.

Димка, взъерошенный, мокрый, тоже трясся от холода, но был горд, что именно он спас художника. Досадно, что пришлось бросить в воду магнитофон, «Практику» и бинокль. Особенно жалко было бинокль, подаренный дедом. Магнитофон и фотоаппарат отец купит. А вот уж дед ничего не подарит, умер он. Он чем-то напоминал старого художника.

Ведь вот как бывает: встретил незнакомого человека и привязался к нему как к родному. Если б он только выжил! Это такой замечательный, такой щедрый человек! И друг настоящий.

Димка всхлипнул.

- Чо, паренёк? Струхнул малость? – командорша, проявившая редкую выдержку на воде, и здесь была истинной командоршей. – Теперь, голуба, всё позади. Вот только бы друга нашего отстоять! Плох он шибко! Крови потерял много.

Закончив перевязку, отыскала завалявшийся в припечке коробок с одной-единственной спичкой, тщательно отщепала от сухого полена лучину, обернув её бумагой.

- Поди-ка дровец принеси. Выбирай берёзовые, посуше!

Димка трижды сходил за дровами. Травница, расположив дрова в печке, чиркнула спичкой. Бумага взялась, огонёк лизнул бересту, лучину, заиграл, запощёлкивал. Из трубы выплеснулся голубоватый дымок. Веселее стало в неуютном заброшенном доме, словно в него вошёл звонкоголосый ребёнок. Он оживил всех, пробудил от тяжкого забытья Вениамина Петровича. Художник застонал, спросив чуть слышно:

- Где я?..

- На этом свете пока... – усмехнулась травница, ставя на загнёток чугун с водою. – А едва на том не очутился. Как себя чувствуешь?

- Неважно... То есть нормально, – стыдясь признаться в слабости, в боли, залившей всё тело, поправился Петрович. – А жаль...

- Чего жаль-то?

- Путешествие кончилось. И... похоже, навсегда, – закончил он шёпотом, вытянув вдоль тела большие синюшные руки.

«Руки-то как у него посинели!» – ужаснулся Димка и отвёл взгляд.

- Радуйся, что жив. А то бы уж рыб кормил, – сурово утешила Анфиса Ивановна, дивясь, что чудак этот при последнем издыхании жалеет не о жизни, а о каком-то путешествии. Да что с него возьмёшь? Всегда был с вывихами.

- А вы не горюйте, – успокаивая старого друга, залепетал Димка. – Мы ещё поплаваем. Обязательно!

- Вряд ли, Дима. Но это ничего, ничего, – улыбнулся он мальчику.

- Нну, закуксился, – строго нахмурилась командорша, кивая в Димкину сторону: мол, при нём-то зачем о смерти. – Я вот сроду на судьбу не приходила... А чего только не повидала: Крым, Рим и медные трубы...

- Да и я не прихожу. А всё-таки жаль. Так прекрасно всё начиналось.

- Вы отдохните, Вениамин Петрович! Чуть-чуть придёте в себя, и мы опять поплывём.

- Не судьба, Дима. Но это ничего, ничего, – опять забормотал художник, закрыл глаза и со стоном отвернулся. Жил, не отчаивался, а тут вдруг душой заскорбел, ослаб и на глазах превратился в старого, немощного человека, потерявшего веру в себя.

- Отойди, – шепнула Анфиса Ивановна. – Я наговор над ним почитаю.

Она быстро-быстро зашевелила губами, лопоча невнятные, таинственные слова; шёпот знахарки – как ни серьёзен был миг – вынудил Димку улыбнуться. А старик всё так же лежал лицом к стене и не шевелился.

- Он жив? – чуть слышно спросил Димка.

Командорша, взглянув на него, свела суровые брови, но ничего не ответила.

- Не бормочите. Я в ваши наговоры не верю, – отчётливо проговорил художник, и командорша споткнулась.

- Потому что без трав, – помедлив, сказала. – Настой приготовлю – уснёшь.

- Вы лучше о политике мне почитайте. Без газет скучно.

- Тут старые. Может, найду что интересное, – робко предложил Димка и, взяв наугад первую попавшуюся газету, прочёл: – Вот очерк. Какой-то Кузьмин пишет.

- Кузьмин? Это имя встречал... Враль он, по-моему. Но пишет интересно. Читай.

- Постой, – остановила знахарка, распинывая ногами сор и бумагу. – Сперва жильё приведём в порядок. Ишь, захламили...

- Вы как дома, – проворчал Димка, следя за Анфисой Ивановной.

- Дома и есть. Медсестрой тут была. И на фронт отсюда призвали...

- Были на фронте? – Димка совсем не так представлял себе эту властную женщину. Хотя почему бы ей и не быть на фронте? Вон она какая бойкая!

- А ты думал, всю жизнь травой торговала? Нет, парничок, и на мою долю горьких цветов досталось.

«Ещё одно открытие! – дивился художник, – всё более поражаясь этой удивительной женщине. – Столько лет жил рядом и не знал».

- Как же вы... – начал он застенчиво, но лицо исказилось от боли, и мысль его, обидная для Анфисы Ивановны, осталась недоконченной.

- До торговли-то опустилась? – с незлой усмешкой довела женщина. – Я ведь денег-то не прошу... Просто лечу... А люди пишут со всех сторон, Христом-богом молят: помоги... Вышли травки от того-то или от этого... И сами шлют или приносят деньги. Я помогаю чем могу.