Сочинения - Оноре Бальзак

– Ради чего вы взялись за это ремесло? – спросил Газональ.

– Ради сына, – простосердечно ответила старуха.

Почти всегда перекупщицы-ростовщицы в оправдание своего занятия приводят самые возвышенные мотивы. Г-жа Нуррисон рассказала молодым людям, что она будто бы лишилась нескольких претендентов на ее руку, затем потеряла трех дочерей, пошедших по дурному пути, и наконец – все свои иллюзии. Чтобы доказать, с каким неимоверным риском сопряжена ее профессия, она выложила на стол ворох ломбардных квитанций, уверяя, что они – самое ценное ее достояние. Она жаловалась, что в конце каждого месяца бьется как рыба об лед. Ее нещадно обирают, заявила она.

Услыхав это слово, несколько более выразительное, чем следовало, художники украдкой переглянулись.

– Послушайте, детки, я сейчас расскажу вам, как нас околпачивают! Речь идет не обо мне, а о моей соседке, тетушке Маюше; она дамская башмачница, живет напротив меня. Я ссудила деньгами одну графиню, у которой вкусы и замашки не по средствам. Она занимает роскошную квартиру, щеголяет дорогой мебелью, устраивает пышные приемы, словом, говоря по-нашему, так форсит, что только держись! Должна триста франков башмачнице, а не далее как третьего дня закатила званый обед, вечер. Башмачница, как прослышала об этом от кухарки, примчалась ко мне; мы обе входим в азарт, башмачница хочет устроить несусветный скандал; но я ей все-таки говорю: «Подумай, милочка, к чему это приведет? Только лишнего врага наживешь; лучше постарайся выцарапать у нее хороший заклад! Кто кого перехитрит! Тогда и расстраиваться попусту не будешь…» А она стоит на своем – пойду к графине, да и все! И просит, чтобы я ее поддержала. Идем. «Графини нет дома». Старый фокус! Тетушка Маюше сразу заявляет: «Мы ее будем ждать хоть до полуночи». Располагаемся в прихожей, толкуем о том о сем. Ага! Двери открываются, закрываются, слышны легкие шаги, нежные голоса. Мне даже как-то не по себе стало. Это гости съезжались к обеду. Сами понимаете, как дело-то оборачивалось! Графиня посылает свою горничную умаслить тетушку Маюше. «Вам заплатят завтра – не беспокойтесь!» Словом, подъезжает и так и этак… Нас ничем не пронять! Наконец графиня, разряженная в пух и прах, выходит в столовую. Тетушке Маюше только это и нужно было, она распахивает дверь и влетает в комнату. Конечно, увидев стол, сверкающий серебром (блюда, канделябры, все так и блестит, так и переливается), она зашипела, словно сифон с сельтерской, и стала шпарить: «Уж если жить на чужие денежки, то надо хоть быть поскромнее, а не транжирить их на званые обеды! Графиня, а не отдает ста экю несчастной башмачнице, у которой семеро детей!..» Чего-чего только эта деревенщина не наплела – сами можете представить! Графиня попробовала было заикнуться, что у нее сейчас нет денег, но тетушка Маюше как закричит: «Да вот же, сударыня, серебро! Извольте-ка заложить приборы и рассчитаться со мной!» Графиня в ответ: «Возьмите их сами!» – и тут же хватает полдюжины приборов и сует их башмачнице. Мы кубарем с лестницы, радуемся, что наша взяла. А на улице тетушка Маюше прослезилась; она ведь добрая женщина! Отнесла приборы обратно и попросила извинения; она поняла, что графиня в большой нужде: приборы-то оказались накладного серебра.

– Башмачница осталась внакладе, – сострил Леон де Лора, в котором нередко пробуждался прежний Мистигри.

– Ах! Дорогой мой! – сказала г-жа Нуррисон, догадавшись по этому каламбуру, с кем имеет дело. – Вы художник, вы пишете пьесы, вы живете на Гельдерской улице, и вы все еще содержите Антонию… у вас кое-какие привычки, которые мне известны… Признайтесь, вам охота подцепить какую-нибудь штучку высокого полета – Карабину или Мушкетон, Малагу или Женни Кадин?

– Малагу! Карабину! Да ведь известность им создали мы! – воскликнул Леон де Лора.

– Клянусь вам, дорогая госпожа Нуррисон, мы хотели только одного: иметь удовольствие познакомиться с вами и получить сведения о вашем прошлом, узнать, по какой наклонной плоскости вы докатились до вашего ремесла, – сказал Бисиу.

– Я служила экономкой у маршала Франции, князя Изембургского, – начала старуха, приняв позу Дорины – Однажды утром приезжает некая графиня, одна из самых блестящих дам императорского двора. Ей, изволите видеть, до зарезу нужно переговорить с маршалом, притом наедине. Я тотчас пристраиваюсь так, чтобы все слышать. Моя дамочка сразу в слезы и давай расписывать простаку маршалу (это князь Изембургский, Конде Республики, – простак!), что ее муж, – он служил в Испании, – не оставил ей и тысячи франков и что если она сейчас же не достанет тысячу-другую, дети ее будут сидеть без хлеба, ей завтра есть нечего. Мой маршал, в ту пору довольно щедрый, вынимает из своего бюро два тысячефранковых билета. Я – скорее на лестницу, притаилась так, что красотка не могла меня видеть, и продолжаю наблюдать: спускаясь с лестницы, она радостно смеялась, но эта радость так мало походила на материнскую, что я мигом проскользнула вслед за ней к подъезду; слышу – она шепчет своему выездному лакею: «К Леруа». Я – бегом за ней. Любящая мамаша входит в эту знаменитую модную мастерскую на улице Ришелье – ну, да вы знаете… и заказывает платье за полторы тысячи франков. Деньги выкладывает чистоганом – в те времена расплачивались, делая заказ. Через день она появляется на балу у посланника, разодетая, как пристало женщине, которая хочет очаровать всех и пленить кого-нибудь одного… В этот день я сказала себе: «Я нашла подходящее занятие! Когда я войду в лета, я буду ссужать знатных дам деньгами под залог их финтифлюшек; ведь страсть не рассчитывает и платит не глядя…» Если вы нуждаетесь в сюжетах для водевилей, я могу вам их продать целую кучу…

Закончив этот рассказ – тусклое отражение превратностей ее прошлого, – старуха ушла, оставив Газоналя во власти испуга, внушенного ему и этими признаниями и пятью желтыми зубами, которые она оскалила, изобразив подобие улыбки.

– Чем мы займемся сейчас? – спросил Газональ.

– Векселями, – объявил Бисиу, дернув шнур звонка, чтобы вызвать своего привратника. – Мне нужны деньги, и я сейчас покажу вам, для чего существуют привратники. Не только для того, чтобы вручать жильцам ключи, как все вы воображаете, но и для того, чтобы выручать в затруднительных случаях повес вроде меня, художников, которых они берут под свое покровительство. Мой привратник, наверное, получит когда-нибудь премию Монтиона.

Газональ от удивления по-бычьи вытаращил глаза.

На звонок явился человек средних лет, смахивавший не то на отставного солдата, не то на канцелярского служителя, только еще более засаленный и замасленный, в синей суконной куртке, тускло-серых панталонах и лоскутных туфлях. У него были жирные волосы, изрядное брюшко, лицо глянцевито-бледное, как у настоятельницы монастыря.

– Что вам угодно, сударь? – спросил он с видом покровительственным и в то же время подобострастным.

– Равенуйе… – его зовут Равенуйе, – пояснил Бисиу, обращаясь к Газоналю, – при тебе записи наших расчетов?

Равенуйе вынул из бокового кармана самую замызганную записную книжку, какую Газональ когда-либо видел.

– Так вот, впиши в нее два эти векселя, по пятьсот франков каждый, сроком на три месяца. Ты проставишь на них свою подпись.

И Бисиу вручил привратнику два заполненных по всей форме долговых обязательства, которые тот немедленно подписал, сделав пометку в обтрепанной книжке, куда его жена заносила долги жильцов.

– Благодарю тебя, Равенуйе, – сказал Бисиу. – Вот тебе ложа в театр Водевиль.

– О! значит, моя дочка повеселится нынче вечером, – сказал Равенуйе, уходя.

– Всего в доме семьдесят один жилец, – заметил Бисиу, – все вместе мы занимаем у Равенуйе шесть тысяч франков в месяц, восемнадцать тысяч франков в квартал – под расписки и заемные письма, не считая квартирной платы. Равенуйе – наше провидение… получающее тридцать процентов, которые мы ему даем; сам он никогда ничего не требует…

– О Париж! Париж! – воскликнул Газональ.

– По дороге, – продолжал Бисиу, сделав на векселях передаточную надпись, – ибо я поведу вас, кузен Газональ, посмотреть еще одного комедианта, который бесплатно разыграет перед нами премилую сценку…

– Куда это? – прервал Леон.

– К ростовщику. Итак, по дороге я расскажу вам о первых шагах моего друга Равенуйе в Париже.

Проходя мимо каморки привратника. Газональ увидел мадмуазель Люсьенну Равенуйе, занимавшуюся сольфеджио; она училась в консерватории; сам Равенуйе читал газету, а его супруга разбирала письма, которые ей предстояло разнести жильцам.

– Благодарю вас, господин Бисиу, – сказала девица.

– Это не крыса, – шепнул Леон Газоналю, – это личинка стрекозы.

– Видимо, – заметил Газональ, – привратника, как и всех прочих парижан, легче всего расположить к себе билетами в ложу…