Сочинения - Оноре Бальзак

– Благодарю вас, господин Бисиу, – сказала девица.

– Это не крыса, – шепнул Леон Газоналю, – это личинка стрекозы.

– Видимо, – заметил Газональ, – привратника, как и всех прочих парижан, легче всего расположить к себе билетами в ложу…

– Видите, он уже приобретает лоск в нашем обществе! – вскричал Леон, восхищенный каламбуром.

– История Равенуйе такова, – начал свой рассказ Бисиу, когда трое друзей вышли на бульвар. – В 1831 году Массоль, известный вам член Государственного совета, был адвокатом-журналистом и мечтал в ту пору стать всего лишь министром юстиции; Луи-Филиппа он великодушно соглашался оставить на троне. Нужно простить ему честолюбивые притязания: он южанин, родом из Каркасона. Однажды утром к нему является молодой земляк и говорит: «Вы меня хорошо знаете, господин Массоль, я сын вашего соседа, бакалейщика, и приехал сюда, потому что у нас прошел слух, что здесь для каждого находится местечко…» У Массоля мурашки забегали по телу, когда он это услышал; он тотчас сообразил, что стоит ему помочь этому соотечественнику, которого он, к слову сказать, совершенно не помнил, – и к нему нагрянет вся его родная провинция; все шнурки от звонков, счетом одиннадцать, будут оборваны, ковры истоптаны, единственный его слуга сбежит, начнутся недоразумения с домовладельцем из-за лестницы, соседи станут жаловаться, что дом пропах чесноком и дилижансом. Поэтому он смотрел на просителя, как мясник смотрит на барана, прежде чем его зарезать. Но хотя земляк отлично понял этот взгляд, вернее, этот удар кинжалом, он, по словам Массоля, нимало не смущаясь, продолжал: «Я честолюбив, как все, и вернусь домой не иначе, как богачом, если вообще вернусь туда; ведь Париж – преддверие рая. Говорят, вы пишете в газетах и делаете здесь погоду; вам стоит только попросить правительство о чем-нибудь – и любая ваша просьба тотчас исполняется. Но если у меня, как у всех нас, есть способности, то я все же себя хорошо знаю: я человек необразованный; у меня неплохие задатки, но я не умею писать, и это несчастье, так как мысли у меня водятся. Поэтому я не думаю соперничать с вами; я трезво оцениваю себя: это мне не по силам. Но раз вы всё можете, а мы вроде как братья – в детстве играли вместе, то я рассчитываю, что вы меня выведете в люди, окажете мне покровительство… Так вот, я должен и хочу получить место, которое соответствовало бы моим возможностям, тому, что я собой представляю, место, где я мог бы составить себе состояние…» Массоль хотел было без долгих проволочек крепко обругать своего земляка и выставить его за дверь, но тот неожиданно закончил свою речь следующим образом: «Поэтому я не прошу у вас должности чиновника; там продвигаются черепашьим шагом, ваш кузен уже двадцать лет прозябает в разъездных контролерах… Нет, я хотел бы попробовать свои силы в качестве…» – «Актера?» – спросил Массоль, обрадованный такой развязкой. «Нет; у меня подходящая внешность, хорошая память, выразительная жестикуляция, но в театре слишком много трудностей. Я хотел бы попробовать свои силы в должности… привратника». Массоль с невозмутимым видом ответил: «Там трудностей еще больше, но по крайней мере вы увидите, что каморки привратников, не в пример ложам, никогда не пустуют». – И, по словам Равенуйе, Массоль выхлопотал ему место привратника.

– Я первый, – сказал Леон, – заинтересовался этой разновидностью человеческой породы – привратником. На свете существуют плуты, разглагольствующие о нравственности, фигляры тщеславия, современные сикофанты, поборники спасительных крутых мер, изобретатели животрепещущих проблем, ратующих за освобождение негров, за исправление малолетних воришек, за помощь отбывшим срок наказания каторжникам, – а привратники у них живут хуже ирландцев, в каморках более ужасных, чем одиночные камеры, и на содержание привратника эти люди за год тратят меньше, чем государство на прокормление каторжника… За всю свою жизнь я, пожалуй, сделал одно-единственное доброе дело: предоставил своему привратнику приличное помещение.

– Если бы, – подхватил Бисиу, – человек, понастроив огромные клетки, разгороженные, подобно пчелиным сотам или стойлам зверинца, на тысячи крохотных клетушек, в которых ютятся люди самого различного рода и звания; если бы этот скот в образе домовладельца пришел к ученому и сказал ему: «Я хочу завести двурукое существо, которое могло бы жить в конуре не более десяти квадратных футов, заваленной старой обувью и вонючим хламом; я хочу, чтобы это существо прожило там всю свою жизнь, спало бы там, было бы счастливо, имело бы детей, прелестных, как амуры; хочу, чтобы оно там работало, стряпало, сновало взад и вперед, выращивало цветы, распевало песни и никуда оттуда не отлучалось; прозябало бы в полумраке и в то же время следило за всем, что происходит за пределами его смрадной конуры», – бесспорно, ученый не мог бы выдумать привратника. Чтобы создать его – потребовался Париж или, если угодно, сам дьявол…

– Парижская промышленность шагнула еще дальше за грань возможного, – вставил Газональ, – ведь есть еще и рабочие… Вы выставляете изделия нашей промышленности, но вам известно далеко не все, что она порождает… Наша промышленность, борясь с промышленностью других европейских стран, приносит в жертву рабочих, подобно тому как Наполеон, борясь с Европой, приносил в жертву свои полки.

– Вот мы и пришли к моему другу Вовине, ростовщику, – объявил Бисиу. – Одна из самых грубых ошибок, совершаемых людьми, которые рисуют наши нравы, заключается в том, что они рабски копируют старые портреты. В наше время во всех профессиях наблюдаются разительные перемены. Бакалейщики становятся пэрами Франции, художники сколачивают состояния, авторы водевилей живут на ренту. Если отдельные немногие личности и остаются тем, чем они были когда-то, – то в общем любая профессия утратила отличавший ее особый облик и прежние нравы. Если раньше у нас были Гобсек, Жигонне, Шабуассо, Саманон, эти последние римляне, то теперь мы имеем удовольствие вести дело с Вовине, покладистым на вид заимодавцем-щеголем, который вхож за кулисы, бывает у лореток, разъезжает в изящной одноконной коляске… Понаблюдайте за ним внимательно, дружище Газональ, – вы увидите комедию денег: то человека холодного, не желающего давать зря ни гроша, то человека пылкого – когда он почует наживу. И главное, послушайте его!

Все трое поднялись на третий этаж очень красивого дома, выходившего на Итальянский бульвар, и вошли в квартиру, роскошно обставленную в модном тогда вкусе. Молодой человек лет двадцати восьми приветствовал их с видом почти что радостным, так как первым вошел Леон де Лора. Затем Вовине – это был он – весьма дружески пожал руку Бисиу, холодно поклонился Газоналю и пригласил всех в свой кабинет, где вкус буржуа сказывался во всем, несмотря на художественное убранство, модные статуэтки и все те безделушки, которые современное искусство, измельчавшее так же, как и его потребитель, создало для наших тесных квартир. Как все молодые дельцы, Вовине был одет с тем изысканным щегольством, которое для многих из них служит своего рода рекламой.

– Я пришел к тебе за деньжатами, – смеясь, объявил Бисиу, протягивая Вовине векселя.

Вовине сделал серьезную мину, рассмешившую Газоналя, – настолько лицо ростовщика, мигом насторожившегося, было непохоже на прежнюю приветливую физиономию.

– Милый мой, – сказал Вовине, глядя на Бисиу, – я с величайшим удовольствием выручил бы тебя, но у меня сейчас нет денег.

– Ах, так!

– Да, я все отдал, ты знаешь кому… Бедняга Лусто задумал стать во главе театра, совместно с Ридалем – старым водевилистом, которому очень покровительствует министерство… Вчера им понадобилось тридцать тысяч франков… Я сижу буквально без гроша, право, без гроша, даже собираюсь сейчас послать за деньгами к Серизе, чтобы заплатить сто луидоров, которые сегодня утром проиграл в ландскнехт у Женни Кадин…

– Видно, вам очень туго приходится, раз вы не хотите выручить беднягу Бисиу, – вставил Леон де Лора, – ведь у него очень злой язык, когда он на мели.

– Нет, – возразил Бисиу, – я ничего не могу сказать о Вовине, кроме доброго; у него столько добра…

– Дорогой мой, – прервал его Вовине, – будь я при деньгах, я все равно не мог бы даже из пятидесяти процентов учесть векселя, подписанные твоим привратником… Равенуйе не в ходу. Это не Ротшильд. Предупреждаю тебя, – эта фирма слишком легковесна, ты должен подыскать себе другую. Найди себе какого-нибудь дядюшку. Друзья, подписывающие векселя, теперь уже не котируются; трезвый дух нашего времени распространяется с ужасающей быстротой.

– Я… – заявил Бисиу, указывая на южанина, – я могу представить подпись вот этого господина, одного из крупнейших фабрикантов сукна на юге Франции… Его фамилия Газональ. Он не очень хорошо причесан, – продолжал карикатурист, мельком взглянув на пышную всклокоченную шевелюру провинциала, – но я сведу его к Мариусу, который избавит его от этого сходства с пуделем, столь же неблагоприятного для его достоинства, как и для нашего.