Сочинения - Оноре Бальзак

– Мой процесс, – сказал Газональ с характерным провансальским выговором, раскатисто произнося букву «р», – мой процесс – проще простого: они хотят заполучить мою фабрику. Я подрядил здесь болвана адвоката, которому каждый раз плачу по двадцать франков за то, чтобы он не дремал, – и всегда застаю его сонным… Этот слизняк разъезжает в карете, а я хожу пешком; он меня безбожно надувает; я только и делаю, что бегаю от одного к другому и вижу, что мне следовало бы обзавестись каретой… Здесь ведь уважают только тех, кто сидит, развалясь, в собственном экипаже!.. С другой стороны, Государственный совет – это сборище лентяев: они допускают, чтобы мелкие плуты, подкупленные нашим префектом, обделывали свои делишки… Вот вам мой процесс!.. Они зарятся на мою фабрику – что ж, они ее получат! Только потом пусть уж сами договариваются с моими рабочими; у меня их человек сто, и они дубинками заставят плутов отказаться от этой затеи…

– Постой, кузен, – прервал его художник. – Давно ты здесь?

– Уже два года. О! Префект дорого заплатит мне за этот спор; я лишу его жизни, а себя предам в руки правосудия…

– Кто из членов Государственного совета ведает этим отделом?

– Бывший журналист, которому грош цена, некто Массоль, и в этом – вся соль!

Парижане переглянулись.

– А докладчик?

– Еще больший бездельник. Докладчик Государственного совета, который что-то преподает в Сорбонне и пописывает в журналах… Я его глубоко презираю.

– Клод Виньон, – подсказал Бисиу.

– Он самый… – подтвердил южанин. – Массоль и Виньон – вот безмозглые представители вашей правительственной лавочки, трестальоны моего префекта.

– Ну, дело поправимое, – вставил Леон де Лора. – Видишь ли, кузен, в Париже все возможно: хорошее и дурное, справедливое и несправедливое. Тут все умеют сладить, разладить и снова наладить.

– К черту! Я здесь ни одной лишней секунды не останусь… это самое скучное место во всей Франции…

Беседуя, оба кузена и Бисиу прохаживались по широкой гладкой полосе асфальта, где от часу до двух мудрено не встретить хотя бы нескольких людей, о которых трубит в тот или иной рог стоустая молва. Некогда этим свойством обладала Королевская площадь, затем – Новый мост, теперь оно перешло к Итальянскому бульвару.

– Париж, – вновь обратился художник к своему двоюродному брату, – это инструмент, играть на котором надо умеючи. Если мы пробудем здесь еще минут десять, я дам тебе наглядный урок. Вот смотри, – воскликнул он, поднимая трость и указывая на двух женщин, выходивших из проезда Оперы.

– Это еще что такое? – удивленно спросил Газональ.

«Это» была старуха в шляпке, пролежавшей с полгода в витрине, в притязавшем на элегантность безвкусном платье, в полинялой клетчатой шали; по ее физиономии было видно, что она лет двадцать просидела в сырой каморке под лестницей, а по туго набитой сумке – что в обществе она занимает положение никак не выше бывшей привратницы. Рядом с ней шла совсем юная и хрупкая, тоненькая девушка; ее затененные черными ресницами глаза уже утратили выражение невинности, а бледность говорила о сильном утомлении. Но личико ее с красивым овалом было еще свежо, волосы великолепны, открытый лоб прекрасен, стройный стан – худощав; словом – еще недозрелый плод.

– Это крыса в сопровождении своей мамаши, – ответил Бисиу.

– Крыса? Что это значит?

– Такая крыса, – заметил Леон, дружески кивнув мадмуазель Нинетте, – может помочь тебе выиграть процесс!

Газональ подскочил на месте, но Бисиу крепко держал его под руку с той минуты, как они вышли из кафе, ибо находил, что физиономия южанина слишком раскраснелась.

– Крыса эта, у которой только что кончилась репетиция в Опере, спешит домой; там она наскоро перекусит и через три часа вернется в театр, чтобы переодеться, ибо сегодня понедельник, и вечером она выступает в балете. Нашей крысе тринадцать лет, она уже старая крыса. Года через два это создание будет, возможно, расцениваться в шестьдесят тысяч франков, она добьется всего или будет ничем, станет великой танцовщицей или простой фигуранткой, знаменитостью или обыкновенной содержанкой. Она учится танцевать с восьми лет; сейчас, сам видишь, она изнемогает от усталости: все утро она выворачивала себе кости в классе танцев – на репетиции, где проделывала упражнения, трудные, как китайская головоломка; вечером она опять в театре. Крыса – непременная принадлежность Оперы, она может стать прима-балериной, подобно тому как младший писец – нотариусом. Крыса – это надежда.

– Кто поставляет крыс? – спросил Газональ.

– Семьи привратников, бедняков, актеров, танцовщиков, – ответил Бисиу. – Лишь самая горькая нищета может заставить восьмилетнего ребенка подвергать свои ноги и суставы жесточайшим пыткам, может побудить девушку, из одного лишь расчета, хранить чистоту до шестнадцати, а то и до восемнадцати лет и быть неразлучной с отвратительной старухой, подобно прелестному цветку, корни которого обкладывают навозом. Перед вами вереницей пройдут дарования, большие и малые, артисты, уже известные и еще безвестные; это они каждый вечер воздвигают во славу Франции памятник, именуемый Оперой, – средоточие мощи, воли, гения, какое можно найти лишь в Париже.

– Я уже видел Оперу, – самодовольно заявил Газональ.

– Со скамьи на галерке, три франка шестьдесят сантимов билет, – отрезал Леон, – так же как ты видел Париж с улицы Круа-де-пти-Шан… ничего не понявши в нем… Что давали в Опере, когда ты там был?

– «Вильгельма Телля».

– Превосходно! – заметил художник. – Большой дуэт Матильды, наверно, тебе понравился. А как ты думаешь, чем занялась певица, вернувшись домой?

– Ну… чем?

– Поужинала двумя сочными бараньими котлетами, которые слуга держал для нее наготове…

– А, черт побери!

– Малибран – та подкреплялась водкой, и это убило ее. Да, вот еще что: ты уже видел балет; сейчас он снова пройдет перед тобой в скромном утреннем наряде; но ты и не подозреваешь, что твой процесс зависит от пленительных ножек, мелькающих здесь…

– Мой процесс?

– Смотри, кузен, вот – так называемая «фигурантка».

И Леон указал на одно из тех восхитительных созданий, у которых в двадцать пять лет за плечами опыт шестидесятилетних; они так хороши и уверены во всеобщем поклонении, что даже не считают нужным подчеркивать свою красоту. Высокая стройная фигурантка шла твердой поступью, смотрела надменным взглядом денди, туалет ее отличался дорого стоящей простотой.

– Это Карабина, – сказал Бисиу, по примеру Леона слегка кивнув головой, на что красавица ответила улыбкой. – Еще одна из тех женщин, которые могут сместить твоего префекта.

– Фигурантка! Да что ж это такое?

– Фигурантка – на редкость красивая крыса, которую мать, настоящая или подставная, продала в тот день, когда молодой танцовщице не удалось занять ни первого, ни второго, ни третьего места в балете. Тогда, по тому вескому соображению, что она с детства занималась танцами и уже не способна заняться ничем другим, крыса предпочла, как говорится, танцевать «у воды». В маленькие театры, где нужны танцовщицы, ее, по всей вероятности, не брали, а в трех городах Франции, где ставят балеты, она бы не имела успеха; ехать же за границу, – вам следует знать, что знаменитая парижская школа танца поставляет всему миру танцоров и танцовщиц, – у нее не было ни желания, ни денег. Таким образом, чтобы крыса стала фигуранткой, то есть безвестной танцовщицей кордебалета, нужно, чтобы ее удерживала в Париже какая-нибудь прочная привязанность: или богатый человек, которого она вовсе не любит, или бедный юноша, которого она слишком любит. Та, что сейчас прошла мимо нас, будет, возможно, сегодня вечером трижды переодеваться: она будет принцессой, крестьянкой, тирольской пастушкой или еще кем-нибудь… и все это за каких-то двести франков в месяц.

– А одета она куда лучше супруги нашего префекта!

– Если б вы побывали у нее дома, – сказал Бисиу, – вы увидели бы, что у нее есть горничная, кухарка и лакей; она занимает роскошную квартиру на улице Сен-Жорж; словом, соразмерно нынешним французским состояниям, которые меньше прежних, она – как бы тень оперной дивы восемнадцатого века. Карабина – это сила; в настоящее время она властвует над дю Тийе, банкиром, пользующимся большим влиянием в палате…

– А что находится над этими двумя ступенями балета? – полюбопытствовал Газональ.

– Смотри! – ответил Леон, указывая на изящную коляску, свернувшую на бульвар с улицы Гранж-Бательер. – Вот одна из прима-балерин, ее имя на афише привлекает весь Париж; ее оклад – шестьдесят тысяч франков в год, она живет, как принцесса. Стоимости всей твоей фабрики не хватило бы, чтобы купить право в течение месяца желать ей доброго утра в ее спальне.

– Ну нет, уж лучше я буду сам себе желать доброго утра: это дешевле выйдет!