Жизнь волшебника - Александр Гордеев

что глиной может пахнуть так сильно и пьяняще! Ну, чему бы, вроде, там пахнуть – земля да земля.

А она пахнет. . Наверное, не каждый год так сильны эти весенние ароматы, а только после

прижимистой, беспощадной зимы. Наша природа лаконична и сдержанна – «компонентов» в ней

немного. Но какой между ними разрыв! Например, между тем же сухим и трескучим холодом зимы

и звонким зноем лета! Вот потому-то когда видишь весной какой-нибудь банальный тальник,

приходящий в себя от невероятно злого, яростного холода, то душевное сочувственное тепло,

возникающее к нему, никак не сравнить с теплом к какой-нибудь изнеженной пальме.

В воду с подмываемого яра плюхается кусочек земли и всплеск воды вдруг отдаётся

удивительно странным звуком, будто кто-то ударил в маленький гонг, зафиксировав очередное

мгновение бесконечного времени. Роман инстинктивно настораживается и озирается. «Надо же, –

думается ему, – вот сижу я на этом ононском берегу, а ведь когда-нибудь через сто или двести лет

здесь будет сидеть кто-то другой. Человек нового времени. И мотоцикл его будет уже совсем не

такой, как у меня. Или не мотоцикл даже, а что-то такое, чего и представить нельзя. Но вот откуда

этот человек будет знать, что здесь когда-то сидел я? А если он вдруг подумает так же как я? И что

тогда? Что произойдёт от такого совпадения мыслей? Да совсем ничего. Просто подумает, да и

все… А если отступить назад, этак лет на пятьсот? Тогда здесь останавливался какой-нибудь

монгол или бурят. Напоив коня, он сел потом отдохнуть на такую же сухую траву. И вот сидит он

здесь, и начинает устало подрёмывать… На нём кожаные доспехи, рядом лежит сабля, а его конь,

пользуясь моментом, выбирает с берега сухую ветошь. Тихо. Лишь ровно шумит вода, хрустит на

конских зубах сухая трава, да позванивают удила узды. И вдруг в воду падает комочек глины. А

звук точь-в– точь, как этот. Кочевник тревожно вскидывает голову, обводит взглядом, всё, что его

окружает, чуть приподнявшись смотрит в сторону Пылёвки, которой ещё нет. Но вокруг всё

спокойно. Так же, как и сейчас. Удивительно, что ведь и тот, уже давно растаявший во времени

человек, точно так же, как и я чувствовал этот запах глины и точно так же слышал плеск воды. Всё

это было здесь. Вся наша жизнь, вся наша история проходит на одном и том же месте при одних и

те же запахах и звуках…»

Отказываясь от приглашений Матвея, Роман соглашается ездить на рыбалку с одним

маленьким тщедушным мужичком Николаевым, с которым они разговариваются как-то в очереди

за хлебом. Светясь глазами, тот подкупающе рассказывает как раз о том, как пахнет илом на

берегу.

– Если я в какой-то день не посижу с удочкой у речки, то вечером просто болею, – говорит

Николаев. – Плохо только, что все уловистые места далеко от села, пешком туда не находишься, а

ездить не на чем.

Но Роман-то теперь с мотоциклом! На другой же день он и Николаев едут за пятнадцать

километров от села на полное русло Онона искать место для подкормки рыбы. На берегу Николаев

и впрямь словно зажигается изнутри. Перво-наперво проводит пространный вводный курс о том,

как подсекают сазана, демонстрируя эту науку в натуре – берёт крючок, наживляет горошину и,

трубочкой оттопырив губы (губы у сазана толстые), показывает, как рыбина вначале ощупывает

горошину губами, а потом всасывает её в себя. Вот тогда и надо подсекать. Роман смотрит на

рыбака со страхом: как бы, увлекшись, он себя самого не подсёк.

Найдя на реке удобное место с вымоиной, в которой вьёт воду, они дооборудуют его ветками и

несколькими корягами. Получается симпатичный заливчик – столовая для будущего улова.

Подкормка горохом и пшеничным размолом продолжается потом в течение трёх дней. Скормив

ненасытной рыбе или просто реке не меньше мешка размола, стащенного Николаевым из склада

Катерины, они, наконец, закидывают удочки. Но косяк рыбы, который должен был уже скопиться

там, почему-то даже не беспокоит их поплавки. Азарт и предвосхищение удачи, возросшие в

процессе кормления реки размолом, быстро идут на нет. У заядлого рыбака Николаева терпение

лопается через два дня. Чувствуя вину перед Романом, он даже нарушает рыбацкую этику, закинув

удочку в чьём-то чужом обустроенном и прикормленном месте. И тут они два раза близки к удаче.

Один раз рыбина проходит круг вокруг поплавка Николаева, потом всплывает на поверхность,

296

отчего Николаев даже привстаёт, и от неожиданности, как прапорщик в отставке, едва не козыряет

ей. Но рыбина, всплеснув хвостом, уходит в родную глубину. Николаев расценивает это как шаг к

удаче, а Роман, уже не без иронии, – как простое издевательство. Два часа ещё после этого они

сидят, слепо уставясь на поплавки в сверкающей воде. Наконец Николаев, уже измученный

желанием закурить, оставляет удочку и, крадучись, поднимается по яру к брошенной телогрейке с

«Беломорканалом» в кармане. И как только он резко дует в мундштук папиросы, Роман слышит

сочный всплеск и видит, что бесхозное удилище Николаева до половины уныривает в воду, потом,

отпружинив, взлетает вверх и плюхается вниз уже как простая палка. У Романа на пути к удочке

куст тальника и дотянуться нельзя. Николаев вперемешку с комьями глины, кусками дерна и

собственными большими рыбацкими сапогами с гармошкой голяшек скатывается вниз и хватается

за эту свою палку. Но там – лишь обрывок лески. Во время теоретической подготовки Николаев

предупреждал, что подсечённую рыбину следует держать внатяг, не давая никакой слабины, иначе

она тут же отсечёт леску плавником. Роман как-то не очень в это верил, но, видя теперь

коротенький обрывок, верит во всё сразу. Николаев между тем вспоминает наперечёт все

известные ему маты, а, впрочем, не вспоминает даже – они сами вырываются бурным, могучим

потоком. Никогда ещё Роман не слышал более гневной речи против курения и никогда не видел

такого яростного самобичевания за эту пагубную страсть. В порыве гнева Николаев чуть было не

вмазывает папиросы в прибрежный песок, но в последнее мгновение подошва его карающего

сапога всё-таки мажет мимо брошенной пачки. На этом-то окончательно расстроенный Николаев

спускает пар, садится и, наконец-то, по-человечески закуривает.

По пути домой понурые рыбаки встречают на берегу Мотю-Мотю. Невдалеке от него под сухим

тальниковым кустом лежит крупный, задыхающийся воздухом сазан. Рыбина красивая и мощная.

Она как будто несёт ощущение речной глубины, из которой вытащена. А еще, конечно же, она

несёт уважение к рыбаку, добывшему её.

– Килограмма четыре с половиной, – тихо говорит Николаев и печально добавляет, – и у