Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Читал он, а вернее говорил, о событиях и вещах страшных, жутких, безнадежных, полных острого, вещего, каждодневного смысла.

За одни упоминания о подобных вещах и событиях в Москве в январе 18-го года у любых дверей вырастали латыши или китайцы преторианской гвардии.

И путь был для всех один: на Лубянку.

Все это понимали, чувствовали, ни с кем не переглядывались, друг друга видели, лектор толпу, толпа лектора, и так в течение полутора или двух часов этого незабываемого вечера»[1344].

Журнал «Нива» в двух номерах успел напечатать текст этих лекций в виде исторического очерка[1345]. Естественно, что самые «опасные места», вызывавшие нежелательные аллюзии, в этой публикации были выпущены, некоторые характеристики смягчены. Но, к счастью, сохранились рукописи[1346]. Дополняя друг друга, эти материалы дают полное представление о том, на какие размышления хотел натолкнуть Дорошевич своих современников, рассказывая о событиях во Франции более чем стодвадцатилетней давности.

Рассказ этот делится на три части. В первой дается обзор печати, выходившей во время Французской революции конца XVIII столетия. Вторая посвящена фигурам трех ее виднейших журналистов — Камиллу Демулену, Жану-Полю Марату и Жаку-Рене Эберу (Пер-Дюшену), «поэту, фанатику и прихвостню великой французской революции». В третьей части речь идет о малоизвестной странице биографии Наполеона — его памфлете «Ужин в Бокэре».

Он начинал с истории одной парижской кухарки, которая, узнав на рынке, что жалкая утка стоит 20 ливров, подняла истошный крик: «Черт бы вас всех взял со всей вашей революцией! Стоило делать революцию, чтобы умирать с голоду! При короле руанская утка — руанская! — стоило восемь ливров. Можно было даже ливр положить себе в карман. Вот постойте! Придут немцы и англичане, перевешают всех ваших якобинцев и наведут вам порядок». Кухарку, разумеется, арестовали и отправили в Революционный трибунал, где приговорили к смертной казни — «отрублению головы на одной из общественных площадей Парижа». Депутат Конвента Мазюйе заявил, что вступится «за эту женщину», как в свое время Вольтер вступился за гугенота Каласа. Но пока дело решалось в Конвенте, а затем в Революционном трибунале, где защитник «прав человека и гражданина» цитировал Плутарха и Руссо, кухарку успели казнить.

«Этот маленький факт, — подчеркивает Дорошевич, — я считаю самым характерным для Великой Французской революции <…> Она была страшно болтлива, Великая Французская революция! Во время нее было пролито много крови и — Боже мой! — сколько слов. Ненужной крови и лишних слов. Она тонула — она утонула в крови и словах». История кухарки убеждала, что в революцию жизнь человека не имеет никакой цены.

Затем он переходил непосредственно к своей коллекции: «Вот перед вами журналы Великой Французской революции. Подлинники тех журналов. Этих страниц касались дрожащие руки людей того страшного времени. Эти страницы пробегались такими же лихорадочными взглядами, какими сейчас пробегаются наши газеты.

Вот L’ami du peuple» («Друг народа») — журнал Марата.

Вот «Révolutions de France et de Brabant» Камилла Демулена, первого республиканца Франции, человека, призвавшего к разрушению Бастилии, одного из творцов Великой Французской революции. Ее энтузиаста, ее поэта, ее рыцаря.

Вот его же «Le vieux Cordelier», где он, уже под ножом гильотины, борется, как лев. Борется за себя, за свою благородную, умную голову. Напрасный труд! В революции можно бороться за других. Бороться за себя, за свою жизнь — бесполезно.

Вот иллюстрированный журнал Prud’homme’a «Révolutions de Paris».

Вот единственный контрреволюционный журнал Великой французской революции, носящий странное название «Les actes des Apôtres» («Деяния Апостолов»).

Вот гордость всякого коллекционера — несколько нумеров «Le père-Duchesne». Полного собрания всех нумеров этого кровавого пасквиля нет нигде в мире. Даже в «Национальных архивах» Франции нет полного комплекта. Когда наступила реакция, а с нею неизбежный белый террор, — одна находка при обыске «ужаснейшего из журналов» была уже билетом хорошо если только в тюрьму — «А! Вы храните „Père-Duchesne“! — в этом звучал смертный приговор. Можете судить, как тщательно уничтожались все имевшиеся номера этого журнала….

Содержание тогдашних журналов?

Террор в полном разгаре. Гильотина, сначала с одной стороны Тюильрийского дворца — на площади Каррусель, потом с другой его стороны — на площади Революции, работает с утра до ночи. „Красные обедни“ служатся с утра до ночи. Палач Сансон и его помощники жалуются, что невозможно работать. Они поскальзываются. До того помост гильотины залит кровью <…>

Кто вчера казнен? Кто объявлен вне закона?

Вопросы, от которых сжимается сердце у парижанина. Но ни в одном из журналов нет на это ответа <…>

Газеты фактов не сообщают. Газеты выше фактов. Газеты печатают только мнения. Мнения их редакторов».

Какое множество деталей, фактов напоминало слушателям тогдашний «революционный быт»! И сыплющиеся, как из рога изобилия, декреты Национального собрания, и разлитый в воздухе страх, и бесконечные аресты, доносы, казни.

Любимейшая фигура французской журналистики той эпохи — Камилл Демулен. Дорошевич рисует ее с гордостью за свою профессию, он называет его «расовым журналистом». «Великий человек», «герой», «человек Бастилии», «первый республиканец Франции» — и это еще не все эпитеты, которыми он награждает романтика революции, «молодого римлянина» (характеристика, данная Демулену его друзьями). Его речи перед Революционным трибуналом — это то, что наиболее близко Дорошевичу в понимании, в анализе, в оценке событий, происходящих в России. Через Демулена, вместе с Демуленом он обращается одновременно и к большевистскому режиму, и к обществу. Несомненно близко ему демуленовское представление о республике, противоположное призыву большевиков «грабить награбленное»: «Республика — это не доведение всех до равенства нищеты, как думают многие. Нет. Республика — это общее благо, это справедливость. Это распределение благ цивилизации и культуры между всеми. Я люблю республику потому, что только республика может осуществить тот идеал, о котором лицемерно мечтала монархия, — чтобы у каждого крестьянина была в супе курица».

И, конечно, они едины с Демуленом в понимании свободы: «Полагают, что свобода, как люди, должна пройти период детства и юности, прежде чем достигнуть зрелого возраста. Но это противно самой природе свободы. Чтобы обладать ею, ее надо только пожелать. Народ свободен с того дня, как он желает стать свободным. Он входит во все свои права с 14-го июля. У свободы нет ни старости, ни детства. У нее один возраст. Могущества и силы. В этом возрасте она сразу родится. Мы бьемся за те блага, которыми свобода немедленно вознаграждает тех, кто к ней стремится. Эти блага — провозглашение прав человека и гражданина, радость и ясность республиканских идей, братство, святое равенство, незыблемость этих принципов. Вот те следы, по которым узнают богиню. Вот ее следы, по которым я узнаю народ, среди которого она живет. И по каким другим признакам, хотите вы, чтобы я узнал божественную свободу? Это не актриса оперы, которую носят на ваших праздниках в красном фригийском колпаке. Это не статуя в 45 футов высотой, которую предлагает соорудить художник Давид. Если под свободой вы разумеете не принципы, как я, а ее каменную статую, — то поистине еще не было никогда идолопоклонства более глупого и больше стоившего народу, чем ваше! Нет, свобода, — эта свобода, сошедшая с неба, — это не оперная нимфа, это не красный фригийский колпак, это не грязная рубаха, это не лохмотья вместо одежды. Свобода — это счастье, это разум, это радость, это справедливость, это исповедование прав человека, это ваша республиканская конституция! Хотите ли вы, чтобы я узнал среди вас ее, эту свободу? Чтобы я пал к ее ногам? Чтобы я отдал ей всю свою кровь? — Откройте тюрьмы тем двумстам тысячам граждан, которых вы называете „подозрительными“! Ибо „правами человека и гражданина“ не предусмотрены тюрьмы для подозрительных. Есть тюрьмы для виновных. „Подозрительных“ не существует. Есть обвиняемые в деяниях, ясно и точно указанных в законах. И не думайте, что освободить „подозрительных“ опасно или гибельно для республики. Напротив. Это будет мерой самой революционной, какую только можно предпринять. Уничтожить тюрьмы для подозрительных — какая революция в правосудии! Во имя свободы прекратите террор!»