Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

На Киев шли сичевики Петлюры. Дорошевич выехал в Харьков, оттуда в Ростов, затем в Екатеринодар. Во всех этих городах он выступал с лекциями о журналистах Великой Французской революции. Скорее всего, были они и в Киеве, но сведений об этом пока не обнаружено. Характерна разноречивость восприятия его выступлений на территории, где не распространялась власть большевиков. С одной стороны, слушателям, как и в Петрограде и Москве, была понятна связь событий эпохи Робеспьера и Марата с тем, что происходило в России. «По отзывам харьковских газет, в лекциях В. М. Дорошевича перед слушателями воскресают картины великого и мрачного прошлого, до ужаса сходные с кошмаром наших дней. Ярко и красочно обрисованы те дни террора, когда равная для всех гильотина всевластно царила в Париже, когда издавались даже специальные листки под циничным названием „тиражи лотереи св. Гильотины“»[1353]. А с другой, само признание как неизбежности революционного переворота, так и идущей ему на смену контрреволюции, заставляло наиболее бдительных деятелей белого движения подозревать лектора в нелояльности. В обзоре изданий, выходивших «по ту сторону», отмечалось: «Лекции, которые он читал в Петербурге и Москве о Французской революции, он повторил в Харькове, но вызвал неодобрение со стороны добровольческой печати, указывавшей, что автор держится на грани сочувствия революции»[1354]. Это подтверждают и впечатления литератора Глеба Алексеева (с 1912 г. он был помощником редактора провинциального отдела «Русского слова»), слушавшего Дорошевича в Ростове: «Еще тогда я все дивился: почему Дорошевича не арестовали? Он упреждал собравшихся профессоров и спасателей отечества, что революцию не могут остановить ни белые, ни красные знамена и ход ее точен, как ход развития времени. Людям, в которых в каждом угнездился маленький комнатный Наполеон, он рассказывал, что Наполеон — не конец революции, а ее зенит, и в этом страшном взмахе ее сияло солнце, вздетое страданием в высоту, не знающее, куда склониться — вперед, еще вперед или назад. Но в Ростове-на-Дону доносился тогда звон кремлевских колоколов, из тысячи проектов спасения России должен был выиграть хоть один, и, кажется, там ничего не поняли»[1355].

Журналисту Илье Березарку, также бывшему на ростовской лекции Дорошевича, запомнилось, что после его слов о том, что «революция всегда переоценивает свои силы», а «контрреволюция всегда недооценивает силы революции, и в этом ее слабость», «представитель так называемой „государственной стражи“ (белогвардейской полиции) прервал лектора и заявил, что если он будет говорить что-либо подобное, лекция будет запрещена. На этот раз Дорошевичу удалось закончить лекцию. Но следующая его лекция о Наполеоне не состоялась».

Когда Березарк и его друг поэт Олег Эрберг пришли к Дорошевичу в гостиницу, им были продемонстрированы документы Великой Французской революции. «„Я собирал эту коллекцию свыше десяти лет, — сказал Дорошевич. — Перед войной каждое лето бывал в Париже. Все парижские антиквары и букинисты были моими друзьями. К моему приезду они мне подготовляли соответствующий материал (я, конечно, писал им заранее). И не скрою, что на приобретение его я тратил немалые деньги. Вот они, сокровища мои. „В подвал мой тайный к верным сунудукам…“ — процитировал он Пушкина и даже зажег зачем-то свечи, хотя разговор происходил днем.

В четырех сундуках были разложены журналы, газеты, листовки, карикатуры, а также рукописные документы времен Великой Французской революции XVIII века. Аккуратно, по годам. <…>

Дорошевич рассказывал очень интересно, замечательно комментировал каждый экспонат своей коллекции… <…> В его рассказах чувствовалась та далекая эпоха, это была романтика революционных лет, переданная талантливым художником…

— Сейчас, — сказал Дорошевич, — я покажу вам самый замечательный памятник моей коллекции.

Это был номер маратовского журнала „Друг народа“, немного запачканный какой-то коричневой жидкостью.

— Этот журнал — последнее, что держал Марат в своих руках. Журнал залит его кровью, кровью „друга народа““.

Дорошевич верил в это, мы — не совсем. <…>

Дорошевич аккуратно сложил все эти картинки, журналы, документы и с видом скупца запер свои чемоданы»[1356].

Березарк интересовался судьбой этой коллекции, спрашивал музейных работников, но никаких следов обнаружить не удалось.

То ли во второй половине декабря 1918 года, то ли в январе следующего Дорошевич добрался до Одессы, куда устремилась большая волна беженцев из Киева. О чем он думал, видя на улицах города своей молодости французских и греческих солдат? С кем встречался? Где бывал? В городе шла довольно интенсивная культурная жизнь. Сюда приехали бежавшие от большевиков известные писатели, актеры. Здесь были Бунин, Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, некоторые сотрудники «Русского слова» во главе с Федором Ивановичем Благовым, пытавшимся, кстати, возобновить выпуск газеты. Наверняка Дорошевича могла заинтересовать постановка по пьесе Толстого «Смерть Дантона», посвященной знаменитому деятелю Великой Французской революции. Мог он участвовать и в вечерах, посвященных одесской печати и Татьянину дню. О пребывании его в Одессе в то время свидетельствуют — увы, весьма кратко — только газеты. 30 января 1919 года в городском театре состоялась первая лекция, о которой заранее оповестили «Одесские новости»[1357]. На следующий день была вторая — о Наполеоне. Журналист «Одесского листка» Ст. Радзинский отметил в своем отчете: «И с грустной, мудрой улыбкой, в которой было что-то от пифии и от жрецов Будды, он заключил: „Хорошо жить в такой стране, где уже была революция“»[1358].

Он закончил лекцию теми же словами, которыми кончалась его повесть «Вихрь». Он знал, что говорил: опыт жизни в европейских странах, в той же Франции, давно убедил, что тамошняя, пускай и относительная стабильность была оплачена давними социальными катаклизмами, давшими плоды в виде необходимых обществу реформ. Что будет с Россией, как она выберется из кровавого хаоса — на эти вопросы у него не было ответа.

В начале февраля Дорошевич приехал в Севастополь. О прибытии «известного писателя и журналиста» известила старейшая севастопольская газета «Крымский вестник»[1359]. Поселился он в доме на Большой Морской, принадлежавшем матери Ольги Миткевич. В воспоминаниях Натальи Власьевны упоминается кухарка Екатерина Ивановна, «25 лет сторожившая этот дом». Она-то и взяла на себя опеку над Дорошевичем, кормила его, старалась оберегать от беспокойных жильцов, которым пришлось из-за нужды сдать комнаты, не допускать ненужных посетителей. А таковые являлись довольно регулярно. Имя знаменитого журналиста и редактора «Русского слова» притягивало и просто любопытствующих, и желавших использовать славу «короля фельетонистов». По воспоминаниям журналиста Б. Россова (Шенфельда), «он жил уединенно, его редко встречали на улице. Ни на каких собраниях политических, общественных, литературных он не появлялся. Чуждался всех. Избегал знакомых. Крайне неохотно вступал в разговоры.