Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

В редакции понимали, откуда исходит главная опасность для хилой российской демократии. С середины октября на полосах «Русского слова» велась постоянная рубрика «Перед наступлением большевиков». 20 октября газета опубликовала приказ министра юстиции Малянтовича об аресте Ленина. А в день переворота, 25 октября, «Русское слово» вышло с передовой под знаменательным, но уже «опоздавшим» заголовком «Надо решиться!»: «Большевистская угроза захвата власти становится реальной <…> Надо понять наконец, что сила большевиков исключительно в бессилии правительства. Надо освободиться от страха перед политическими авантюристами, слугами Германии, уголовными преступниками и темными фанатиками, которые, к нашему стыду и позору, ведут Россию к гибели».

Сразу же после захвата власти большевиками газета поместила большой и подробный репортаж о том, «как это было», его авторы не скрывали своего критического отношения к насильственным действиям. 27 октября Московский Совет рабочих и солдатских депутатов закрыл «Русское слово» вместе с другими газетами, осудившими большевистский переворот. Но потеряли работу и соответственно средства к существованию сотни московских печатников. Новая власть, чувствовавшая себя еще очень неуверенно, вынуждена была отменить свое решение, и 8 ноября «Русское слово» возобновило выход. Но «счастье» продолжалось неполных три недели. Ненавидевшие свободную прессу ленинцы видели в ней громадную угрозу для своего режима и упрямо вели дело к закрытию «буржуазных» газет, ломая слабое сопротивление своих временных союзников эсеров. А в «Русском слове» стремились сказать «последнюю правду» своим читателям. Сергей Варшавский писал о затоптанной свободе печати, Сергей Яблоновский — о «фальшивых векселях», выданных русскому народу Лениным и Троцким, Петр Ашевский — о погибших, бесследно исчезнувших москвичах, которых разыскивают родные в анатомическом театре Московского университета: «Пусть побывает здесь вся Москва и собственными глазами увидит, во что на деле претворяются безумные призывы к гражданской войне»[1325]. Александр Кугель, выпуская последние стрелы по адресу большевиков, признал: «Мы не умели любить Россию»[1326].

Оставалась надежда на Учредительное собрание, хотя было ясно, что большевики власть не отдадут. И все-таки была надежда на какой-то заслон перед царством большевистской деспотии. Накануне выборов в анонимной передовой статье «На развалинах» газета писала: «Через 4 дня должен наступить момент, которого целое столетие ждали лучшие русские люди, за наступление которого лилась кровь лучших сынов России. Но у нас нет твердой уверенности, что этот момент наступит, нет уверенности, что выборы состоятся, хотя до них осталось всего четыре дня <…> Начав свое дело насилием и кровью, большевики вынуждены стать на штыки, ступив на путь террора, угроз „революционным“ судом всякому, кто посмеет печатно протестовать против „диктатуры штыка“ и охраняемых этим штыком провозглашенных большевистских начал»[1327].

В статье «Последнее испытание» газета обратилась к гражданам с призывом к политической активности — «образовать всероссийскую, всенародную лигу спасения России <…> Если русский народ не сумеет отстоять своих верховных прав перед кучкой насильников, то тем самым он перед всем миром докажет, что быть свободным и самоуправляющимся народом, хозяином своей земли он еще неспособен». Вышедший 26 ноября 259-й номер газеты стал последним в ее истории. 27 ноября 1917 года постановлением президиума Московского Совета рабочих и солдатских депутатов «Русское слово» было закрыто. Исполнилась мечта Ленина — вместе с банками и фабриками захватить «Русское слово» и использовать его «читательскую базу и силу» для агитации «перед всей Россией»[1328]. Он лично следил (докладывали по телефону) за ночным вторжением в сытинскую типографию вооруженной группы под командованием А. Я. Аросева. И только после завершения «операции» был издан декрет о временном, до «наступления нормальных условий общественной жизни», закрытии «буржуазных газет».

Большевики еще не были уверены в полноте своей победы, да и стыдно было вот так прямо затыкать рот, открыто нарушать тот самый принцип свободы слова, зажим которой они постоянно ставили в вину царской власти. Потому и появилось в декрете это неуверенное слово «временное». И обещание: «Как только новый порядок упрочится — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону»[1329]. Закрытие старых газет не отменяло возможности подачи заявления на открытие новых изданий. И часть сотрудников «Русского слова» решила использовать эту лазейку. С первого января 1918 года стала выходить газета «Новое слово». По сути был использован опыт большевистской прессы, когда закрытая «Правда» выходила под названиями «Путь правды», «За правду», «Правда труда» и др. Редактором-издателем «Нового слова» был Н. А. Астапов, среди сотрудников значились А. Кугель, Б. Сыромятников, Н. Тэффи, И. Жилкин, П. Ашевский, С. Варшавский, М. Лембич, Ю. Ключников. Передовая статья первого номера, озаглавленная «Без маски» и обвинявшая большевиков в двуличии («обещали Учредительное собрание, а затем объявили его контрреволюционным»), свидетельствовала, что газета намерена разговаривать с читателем без обиняков. Фельетон Тэффи «Ее житие» обнажил суть раскалывавшей нацию, общество большевистской идеологии и практики, согласно которым интеллигенция объявлялась «врагом народа»: «Слово „буржуазия“ в народе в настоящее время представляет особое понятие, вполне прочное и определенное.

— Попила кровушки.

Теперь поставленное рядом с этим словом „интеллигенция“ мало-помалу опытной рукой подвигается все ближе и ближе и скоро займет его место.

Уже в одном из последних номеров „Правды“ пишется прямо, что „образованные и аристократы духа всегда почивают на денежном мешке и проявляют черты необузданного и развратного клеветничества, ругани, лжи и обмана“ <…> Итак, на лобное место выводят русскую интеллигенцию. Выводят со связанными руками для оплевания и бичевания».

Ту самую интеллигенцию, которая так жертвовала собой ради народа. Но русский народ «не любил своих пророков <…> осмеивал и предавал» всех этих «былых нигилистов, длинноволосых студентов, стриженых курсисток, „ходивших в народ“ для подвига и жертвы». А когда «свершилась великая русская революция» и носили в кресле бабушку русской революции Брешко-Брешковскую, чествовали Веру Фигнер, «народ спрашивал про первую: „Чья она, собственно, родственница?“ и про вторую: „Это та, которая поет?“ Это было в феврале. А потом настали „тревожные дни, когда из-под красного знамени вместо гневного и прекрасного лика Девы революции в первый раз выглянуло Нечистое Рыло“. Поначалу „никто ему не поверил“. Тогда „привезли Кропоткина, мечту и легенду русской революционной молодежи. Привели, как старого Вия, подняли веки: