Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Второй документ называется «Завет Дорошевича». По сути он с некоторыми оттенками повторяет и развивает положения первого: «Не повторять ошибок 1905 года, чтобы революционное вино не бросилось в голову <…> Передовые статьи газеты должны призывать к единению с Думой, к благоразумию, к охране порядка и организации <…> Нам нельзя становиться на дорогу „товарищей“ ни в тоне, ни в содержании, а исключительно только считаться с комитетом Государственной Думы. Если будет известно, что газета не может выйти иначе как с воззванием от c.-д., т. е. иными словами, если наборщики не будут набирать или все буквально остальные газеты без этого воззвания не выйдут, то тогда единственно, что должно сделать „Русское слово“, — напечатать это воззвание после всех данных нами заметок о событиях в Петрограде, загнавши это в конец — вот де что раздают на улицах. Иными словами сделать это с полнейшим отвращением»[1312].

Напоминая о необходимости поддержки «думского правительства», Дорошевич, хотя и был невысокого мнения об отдельных его деятелях, тем не менее не выступал с открытой критикой в их адрес. Ему не хотелось раскачивать и без того хлипкое суденышко новой власти. Очень скоро он разочаровался в Керенском и, как свидетельствует в своих воспоминаниях Д. И. Куманов, предсказал его падение: «Одно время я считал сего саратовского адвоката довольно умным и дельным человеком, а сейчас я вижу, что это дурак дураком! С ним каши не сваришь! Провалится — и поделом! Помяните мое слово!»[1313] Якобы именно за фельетон о премьере Временного правительства Дорошевич, как вспоминала Наталья Власьевна, по личному приказу Керенского был заключен «в один из казематов Петропавловской крепости, где сидели в то время министры царского правительства». Нам не удалось обнаружить этот фельетон в подшивках «Русского слова». И вообще этот факт не получил огласки, о нем нет никаких упоминаний ни у современников «короля фельетонистов», ни в тогдашней прессе. Хотя, безусловно, это была бы громкая история. К тому же Керенский, не отважившийся на арест готовивших государственный переворот большевиков, не мог отдать приказ об аресте знаменитого публициста демократических убеждений. Разыгрался бы колоссальный скандал. Вполне возможно, что тяжело больная дочь журналиста «выдала» очень краткосрочный арест отца при большевиках (подтверждаемый, кстати, Амфитеатровым) за арест при Керенском. Вот как она рассказывает об этом событии: «Это было крайне глупо. Прежде всего, журналист не мог никак идти в одно общество с царскими сановниками. Кроме того, Керенский всегда ратовал за свободу слова и печати, а тут так странно и нелепо расправился с журналистом за личную обиду. Но то были удивительные поистине времена, чреватые всяческими случайностями и курьезами. У меня сохранилась бумажка, акт врачебного осмотра Дорошевича, в которой говорится, что сидеть в тюрьме ему вредно для здоровья. У Власа Михайловича была подагра, и в сыром каземате у него заболели ноги. Как-никак, а тюремное начальство, само, видимо, не верившее в серьезность всего происходившего вокруг, на основании этой бумажки освободило Дорошевича из тюрьмы».

28 мая в «Русском слове» начинается публикация последнего цикла фельетонов Дорошевича «При особом мнении». В самом начале он посчитал необходимым объясниться с читателями: «Тяжелая болезнь лишила меня возможности с декабря принимать какое бы то ни было участие в „Русском слове“. Теперь я снова выступаю в газете сотрудником. Но только сотрудником. Мои статьи будут печататься под заголовком „При особом мнении“, и ответственность за них, как за мое личное мнение, должна, конечно, ложиться только на меня. Если эти статьи возбудят ваше негодование, пусть оно падет только на мою голову. Если моим статьям удастся вызвать ваше сочувствие, поблагодарите газету за их помещение».

В этом предуведомлении, как и в самом названии цикла, нетрудно увидеть следы внутриредакционных разногласий. С одной стороны, редакции оставлено своего рода «политическое завещание» Дорошевича, которое как будто должно служить «руководством к действию». А с другой, быстро, ежедневно менявшие ситуацию события, несомненно, сеяли разноголосицу в редакции относительно того, как наилучшим образом реагировать на них, какие именно публикации в данный момент предпочтительнее. Это видно и по тому, как шел объявленный цикл Дорошевича. Он начался с двух фельетонов, адресованных министру финансов и предупреждавших об опасности перерождения революции в «дикий, беспорядочный» пьяный бунт. Еще два года назад в фельетоне «Вино» он призывал власть «не напаивать страну в самые трудные минуты»:

«Мы слабый народ.

Потому нам нужны не полумеры, а меры.

Трезвость так трезвость.

А вы предлагаете жить:

— Вполпьяна <…>

Господа! Не пропить бы нам России!»[1314]

За эту публикацию газета была оштрафована. С того времени, пишет Дорошевич, он обращался к министрам Маклакову, Хвостову, Протопопову, Барку, к московскому городскому голове Челнокову, к А. И. Гучкову с одним и тем же предупреждением: «У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это — пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия». И призывал уничтожить «пьяные запасы». Призывы эти успеха не имели. И вот сейчас наступил особенно опасный для судьбы России момент. Так хочется, чтобы революция была «организованным бунтом. Планомерным, знающим, к чему стремится, владеющим собой и выбирающим самые лучшие, самые верные средства».

Он буквально заклинает: «Революция — это порядок. Революция — это организация.

В революцию превращается только трезвый бунт».

Становившиеся все более массовыми разграбления винных складов, похищения цистерн со спиртом, продолжающееся спаивание народа при содействии благоволящего винокурам Министерства торговли и промышленности — все говорило о том, что страна погружается в анархическое состояние, являющееся тем «порохом, которым может быть взорвана Россия, ее свобода, ее счастье, ее будущее, — а вместе с ее трезвым, здоровым разумом ее светлая, ее благородная, ее прекрасная, великая революция»[1315]. Он словно предвидел пьяный разгул, раскатившийся по России осенью 1917 года, разграбление «революционными» солдатами и матросами винных погребов Зимнего дворца.

Была острая необходимость в изыскании финансовых средств для страны с истощенной экономикой, ведущей изнурительную войну. И было такое средство — заём. Дорошевич в который раз обращается к фигуре «лучшего из слуг старого режима», «самого умного, самого талантливого» — С. Ю. Витте, способного «из-за гроба подать нам совет». Он напоминает, что именно благодаря займу, который «выбил» премьер-министр во Франции в первую революцию, «был спасен старый строй». Шесть миллиардов рублей нужны, чтобы стабилизировать ситуацию в стране, поселить в ошалевшем от вздорожавшей жизни населении уверенность, что государство не даст пропасть своим гражданам. Но и граждане должны поддержать свое государство, только ступившее на дорогу свободы. Потому и речь шла о «займе свободы». Очевидно, с какой неохотой благословил эту акцию Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Впрочем, «социалистические газеты» гнули свою линию, и «к бесчисленным русским „долоям“ прибавился еще один, очень ходовой: