Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Говорила мне Фатьма о твоем добром сердце, говорила.
Шамси невольно кивнул.
— Но ведь ты, Шамси, теперь небогатый человек, — продолжала Баджи, — и нужно тебе кое-что приберечь про черный день. Аллах избави тебя от такого дня! Но ведь мы люди, и мало ли что может случиться с нами. Наконец, какой человек не хочет отложить немного на старость? Так ведь?
Шамси закивал сильней: с этим тоже нельзя было не согласиться. Он только не понимал, куда Баджи клонит.
— И вот, Шамси-ами, думала я о том, как сделать, чтоб дочери твоей и внучатам жилось лучше.
Шамси развел руками:
— Кто же, кроме отца и мужа, может помочь женщине с детьми? Брат, скажешь? Так Бала слишком молод— когда еще начнет он строить дома! Родственники, что ли? — Шамси безнадежно махнул рукой.
— И все же есть выход! — с уверенностью воскликнула Баджи и, так как с лица Шамси не сходило недоумение, она сказала напрямик: — Нужно Фатьме поступить на работу!
Шамси опешил:
— Фатьме — на работу?
— А чем она хуже других?
— Да ведь она ничему не обучена! — начал Шамси и почти дословно повторил доводы, какие приводила сегодня Фатьма.
Пришлось Баджи вновь опровергать их.
— Вот и решай — как быть? — сказала она, видя, что Шамси умолк.
— Один аллах знает, — ответил он, вздохнув и подняв глаза к небу, хотя и сам знал не хуже, чем тот, пред кем открыты все тайны неба и земли.
В самом деле: поступи Фатьма на работу, с него, с отца, спадет немалая обуза. Зачем же держаться за старый закон, предписывающий женщине сидеть взаперти, если новый сулит лучшее ее отцу и ей самой?
Оставался вопрос: как быть с детьми?
— На то у внучат есть бабка, чтоб за ними присматривать! — решительно сказал Шамси.
Баджи осторожно спросила:
— А согласится ли Ана-ханум?
В Шамси заговорил делец:
— Хватит ей сидеть сложа руки! Нынче, как говорится, кто не работает, тот не ест!
Вошел Ильяс, принес чай, варенье.
— Это мой ученик Ильяс, — сказал Шамси с теплотой в голосе. Прочтя в лице Баджи недоумение, он пояснил: — Я теперь педагог — вроде как бы учитель молодежи.
— Сеющий знания избавляет себя от грехов! — с улыбкой заметила Баджи.
Шамси едва не вспыхнул: уж не намекает ли она этим на его прошлое? В таком случае — незачем было сюда приходить! Вспомнив, однако, что принес ему сегодня приход Баджи, он умерил свой пыл и пододвинул к ней чай и варенье.
— Ну, а ты, племянница, как работаешь — все на сцене представляешь? — спросил он, придя в доброе расположение духа.
— Я сейчас не работаю, нахожусь в длительном отпуске, — ответила Баджи, вдруг чего-то застыдившись.
— В длительном отпуске? — Казалось, Шамси не сразу понял ее. — Ты что же, теперь вроде вне штата?
— Считай, что так.
— А-а… — протянул Шамси, и в топе его Баджи почувствовала разочарование…
Выйдя из «Скупки», Баджи задумалась.
Она была рада за Фатьму: та устроится на работу. Да, Фатьма шаг за шагом движется вперед.
А она, Баджи? День за днем, неделя за неделей проводит она подле коляски Нинель, ничего другого не видя, лишь краешком уха слыша, о чем говорят люди.
С год как нет ее имени на театральных афишах. Все ее товарищи в Москве, на олимпиаде, а она одна — здесь. О, если б посчастливилось ей быть с ними! Она рассказывала бы об этой поездке своей дочурке, когда та подросла бы.
Она, Баджи, сильно отстала и, если не изменит свою жизнь, будет с каждым днем отставать еще больше. Сумеет ли она, в таком случае, достойно воспитать свою дочь? Но что может дать ребенку отсталая мать даже при всей своей любви? Не больше чем Ана-ханум — Фатьме! И, став взрослой, не осудит ли Нинель свою мать, подобно тому, как Фатьма осуждает свою, говоря: что толку от такой любви, от такой жалости?
Баджи не заметила, как очутилась подле театра.
Входные двери, обычно гостеприимно распахнутые, сейчас были закрыты. На афишных щитах подле входа — пожелтевшие обрывки бумаги.
Давно, давно не была она здесь!
В проходной, нежась в лучах майского солнца, сидел старик вахтер и дремал. Все в Москве, на олимпиаде. Другое дело, когда театр вернется, пойдут репетиции, спектакли, — тогда только и гляди, чтоб не проскользнул через проходную какой-нибудь любитель даровщинки или назойливый театрал.
Завидя Баджи, старик засуетился.
— Здравствуй, Баджи-ханум, здравствуй! — радушно приветствовал он ее.
Баджи заметила, что старик чем-то смущен. Подойдя к шкафчику, он вынул оттуда пачку писем, подал ей.
Нет, нет, друзья ее не забыли! Но почему они пишут на адрес театра? Запамятовали, что ли, они название улицы, номер дома, где она живет? А может быть, вольно или невольно не отделяют ее от театра?
— Ты почему же, дедушка, не дал мне знать об этих письмах раньше? — спросила Баджи.
— А я, Баджи-ханум, признаться, думал, что ты в Москве, на олимпиаде, — виновато ответил старик.
В коридорах, в фойе, в буфете штукатуры старательно шпаклевали стены, высоко под потолком на лесах возились измазанные маляры. Откуда-то доносился упрямый стук молотка.
Да, снаружи театр был закрыт, но в недрах его не прекращалась жизнь, шла подготовка к возвращению труппы, к возобновлению спектаклей.
Кое-кто из рабочих, узнавая в Баджи актрису, здоровался с ней, но в топе их приветствий, во взглядах Баджи чудилось то же выражение удивления, какое она уловила у старика вахтера.
Баджи прошла в зрительный зал. Свет скупо проникал в полураскрытую дверь, в зале было сумрачно, как в предутреннюю пору, когда ночная мгла лишь нехотя уступает сменяющему ее рассвету. Тишина, ни души: ремонт здесь уже закончен.
По боковому проходу, мимо пустых кресел Баджи двинулась к сцене, поднялась на мостки, перекинутые через помещение для оркестра, медленно ступила на авансцену, повернулась лицом к залу.
Зал был пуст, безжизнен. А было время, в каждом из этих кресел сидели люди, ловили взглядом ее движения, вслушивались в то, что она говорит. И Баджи вспомнила, как год назад она выступала на этой сцене в «Севили». Смех и гнев, радость и слезы очищения несла она тогда в зрительный зал.
«Пора!» — страстно звала она отсюда устами Гюлюш своих сестер азербайджанок и всех угнетенных людей к новой, лучшей жизни.
А теперь?
«Пора!» — звали теперь ее самое муж и брат, дочь, товарищи и друзья, старик
