Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет, она не хочет обманывать ни себя, ни москвичей!
Баджи поделилась этими мыслями с Гамидом. Она говорила волнуясь и втайне надеясь, что он будет раз убеждать ее. Сколько раз слышала она от него, как он жил в Москве, будучи студентом КУТВа, сколько раз говорил, как хотел бы побродить с ней но старым знакомым местам, поводить ее по московским театрам, музеям. И вот такая возможность наконец представилась. Конечно, Гамид будет настаивать, чтоб она поехала.
Но Гамид, к ее удивлению и досаде, лишь холодно заметил:
— Пожалуй, ты права!
Его слова больно укололи ее. Как случилось, что Гамид, всегда готовый ее поддержать и ободрить, сейчас, в сущности, против нее?..
С этого дня в Баджи произошла странная перемена.
— Хватит! — все чаще прикрикивала она на дочь, стоило той раскапризничаться или не так скоро уснуть. — Спи!
Малютка принималась плакать. Раздраженно, со злым огоньком в глазах смотрела Баджи на дочку. Казалось, она вот-вот ударит ее. Как напоминала Баджи в эти минуты свою мать Сару, когда та бывала в гневе!
Саша брал девочку на руки, быстро успокаивал. Баджи становилось обидно: на ее, материнских, руках дочь капризничала, плакала, а на его, отцовских, успокаивается и засыпает.
— Ты, наверно, потихоньку поишь ребенка маковым соком! — ядовито говорила она.
— Маковый сок, который я даю, не вреден! — спокойно отвечал Саша.
— Какой же это маковый сок не вреден? — с вызовом спрашивала Баджи.
— Тот, который называется терпением!..
Отчего так раздражается Баджи на свою дочь?
Может быть, маленькая Нинель стала чрезмерно капризна, плаксива? Может быть, она успела надоесть матери и та разлюбила ее?
Но ведь минуту назад мать с любовью целовала эти беспокойные ручки, эти крохотные ножки, называла дочь ласковыми именами — солнышком, рыбкой, спелым сладким инжиром. О нет, нет! Мать по-прежнему любит свою дочь, может быть, даже с каждым днем, с каждым часом сильней!
Отчего же так сердится, так злится Баджи на свою маленькую Нинель?
Длинный нос
Не слышно гортанного говора костюмерши — она в Москве, с театром, Кюбра-хала ушла на базар и не скоро вернется: у нее сегодня кружок кройки и шитья — задумала на старости лет стать портнихой, вроде Натэллы Георгиевны. Саша на работе. Нинель спит.
Заняться чем-нибудь по хозяйству? Дел в доме всегда хватает, но что-то не хочется работать. Почитать? И к книжке не тянет. Засесть за клеенчатую тетрадь «Нинель»? Она уже вся исписана, а новой нет. Ничего не хочется делать Баджи — лень какая-то непривычная напала на нее в последние дни.
Из Москвы не пишут — забыли ее товарищи, перестали считать своей.
Скучно!
Хоть бы пришел кто-нибудь, развлек бы! Что-то Фатьма давно не показывалась. Как она там со своими детишками?
С тех пор, как Фатьма добилась получения алиментов, Баджи чувствует себя ответственной за ее дальнейшую судьбу. Разве не она заставила Фатьму сбросить чадру? Вспомнить, как Фатьма сопротивлялась! А вот теперь уже который месяц приходится биться, убеждая ее поступить на работу, развестись с Хабибуллой. Дело это нелегкое — Фатьма все чего-то боится, упрямится. Надо бы к ней сходить, еще раз поговорить. Ах, Фатьма, Фатьма, длинный нос! Сколько с тобой забот и хлопот!
— Признаться, я думала, что ты уехала! — воскликнула Фатьма, завидя гостью.
«Ну вот, не успела переступить порог, как нарвалась на неприятный разговор!» — подумала Баджи.
— Я краешком уха слышала, что театр ваш уехал в Москву… — продолжала Фатьма, но Баджи не дала ей договорить:
— А я, как видишь, здесь!
Выражение искреннего сочувствия появилось в лице Фатьмы:
— Не взяли?
— Сама отказалась.
— А что так?
— Просто… не захотела!
«Не захотела ехать в Москву? Отказалась? Не похоже это на тебя!»
Но допытываться Фатьма не стала: своих забот хватает.
— А дочка твоя как? — спросила она.
— Растет, спасибо.
— А муж?
— Здоров.
— Не обижает тебя?
— Не из тех я, кого обижают!
Вопрос следовал за вопросом. И Баджи вдруг заметила: обычно она расспрашивала Фатьму, а та отвечала; сегодня же они словно поменялись местами.
Баджи оглядела комнату. Три кроватки, аккуратно застеленные, стоят вдоль стены; подле каждой — коврик. На столе — чистая белая скатерть, глиняный кувшин, стакан. В комнате чисто. Только очень уж голо, неуютно.
— Скажи, Фатьма, на жизнь-то вам теперь хватает? — спросила Баджи, стараясь овладеть привычным покровительственным тоном.
— От алиментов такого папаши, как Хабибулла, — шайтан его возьми! — не очень-то разживешься: все норовит схитрить в свою пользу. А ведь нас четверо. Спасибо моему отцу, время от времени что-нибудь да подкинет. Так и живем — от одной получки до другой.
— А дальше как думаешь жить?
— Рассчитываю на Балу: хотя и сводный, а все же брат. Неужели даст сестре и ее детишкам голодать?
— Ах, Фатьма… Не хочу ничего дурного сказать про твоего брата — Бала славный малый, мы с ним друзья. Но… ты, Фатьма, не обижайся, если скажу тебе по пословице: лучше умереть с тоски по мясу, чем выслушивать попреки мясника, у которого берешь в долг!
— А как же не брать, если я должна накормить, одеть, обуть моих троих!
— Надо тебе, Фатьма, самой начать зарабатывать — поступить на работу.
— Поступить на работу!.. — Фатьма с горечью усмехнулась. — А что я умею делать? Чему я обучена? Детей рожать, да ругань и попреки мужа покорно выслушивать… «Культурный, образованный!»… Да ведь он даже читать как следует меня не научил. А писать — Лейла, и та лучше меня пишет.
— Все мы были неграмотны и не умели работать так, как жизнь теперь требует, да научились. Ты вспомни Ругя — теперь она заведующая магазином, член правления ковровой артели!
— Ругя, где нужно, умеет глазками повертеть.
— Не глазками она свое место в жизни заработала, поверь, а головой и трудовыми руками.
— Пусть так. Но когда Ругя от нас ушла, у нее был один Бала, уже большой мальчик, а у меня, сама знаешь, трое.
— Твои трое тебе не помешают: Лейла уже ходит в школу. Гюльсум пойдет с осени, а Аббасик тоже не грудное дитя. За твоими тремя может присмотреть Ана-ханум — дел у нее теперь
