Океан сказаний - Сомадева

Так распорядившись, оставил он меня здесь одну, а сам со всеми своими подданными ушел в мир людей на гору Нишадха, а я осталась здесь, околдованная его проклятием. Нынче истощилась сила проклятия, и вспомнила я все. Теперь отправлюсь я к отцу на гору Нишадха — когда кончается проклятие, можем мы идти в свой мир. Ты же, как хочешь-можешь или остаться здесь, или уйти в свое царство». Когда она все это выговорила, загоревал царь и попросил ее: «Окажи милость, прекрасноликая, не уходи еще семь дней — проведем их в саду, в ласках и нежностях, отодвигая неизбежную разлуку, а после этого ты вернешься к своему отцу, а я — в свое царство». Выслушала она все это и ответила, глупая: «Ладно!» После этого провел он с возлюбленной шесть дней, предаваясь любовным утехам в садах, которые глазами-прудами, заросшими лотосами и полными слезводы, словно молили: «Не покидай нас!» — и вздымали в мольбе волны-руки, и стонали лебединым криком. А на седьмой день он какой-то уловкой заманил возлюбленную в ту беседку, где находился пруд с механической дверью, через которую можно было попасть в земной мир. Обнял он ее за шею, кинулся с ней в тот пруд, а вынырнул вместе с любимой из пруда, находившегося в саду при его собственном дворце. Увидав царя вместе с красавицей, обрадовались садовники и поспешили обо всем рассказать министру Диргхадаршину. Бросился министр в сад и склонился в глубоком поклоне перед своим повелителем и добытой им желанной красавицей, и вместе со всеми горожанами проводил Диргхадаршин их во дворец.

«Как это раздобыл царь божественную красавицу, точно на одно лишь мгновение сверкнувшую передо мной подобно молнии в небесах! Если уж кому что творцом написано на лбу, непременно с ним то и случится, как бы невероятно это ни было!» — так размышлял министр, а все прочие люди праздновали возвращение раджи и дивились тому, что добыл он себе в жены божественную красавицу. А Мриганкавати, видя, что Йашаскету вернулся в свое царство и что полных семь дней уже прошло, захотела вернуться на путь видйадхаров, но не вернулось к ней умение летать, хоть она горячо призывала его, и тогда она, словно ограбленная, сильно опечалилась. «Что это ты вдруг как будто загрустила? Что за причина? Скажи мне, милая!» — обратился к ней царь. А она ответила: «Хоть и спало с меня проклятие, но раз я из-за любви к тебе оставалась с тобой, то и волшебство мое разрушено, и не могу я летать в поднебесье!»

Выслушал это царь и, воскликнув: «Ха! Совсем завоевал я эту видйадхари!» — устроил большой праздник. Диргхадаршин же, видя все это, пошел к себе домой, а ночью, когда он спал, внезапно разорвалось его сердце. И после этого, погоревав по поводу его смерти, стал Йашаскету сам нести бремя дел государственных и долго и счастливо жил с Мриганкавати.

Вот так по пути рассказав эту историю Тривикрамасене, спросил его ветала, сидя на его плече: «Скажи мне, государь, почему у этого великого министра, знавшего, что господин его достиг величайшего успеха, внезапно разорвалось сердце? Потому ли, что горевал он из-за того, что не ему досталась эта божественная красавица? Или потому, что хотелось ему самому власти и горе, рожденное возвращением царя, стало причиной его смерти? Если ты знаешь и не ответишь мне, то и Дхарма твоя погибнет, и голова твоя тотчас же разлетится на куски!».

Ответил на это ветале Тривикрамасена: «Ни то и ни другое недостойное чувство не было причиной смерти министра, отличавшегося достойной жизнью! Но подумал он: «От страсти к обычным женщинам пренебрегал царь делами государственными. А что же теперь, когда поглощен он страстью к небесной деве? Горе мне! Хоть и претерпел я такие мучения, беда стала еще большей!» Вот оттого-то, что одолела Диргхадаршина такая мысль, и разорвалось его сердце!»

И только повелитель людей закончил говорить, как этот чудодей-ветала со своим трупом снова оказался на прежнем месте, а Тривикрамасена, непоколебимый духом, снова решительно поспешил за ним, чтобы отнести его, куда было условлено.

12.20. ВОЛНА ДВАДЦАТАЯ

Снова царь пришел под дерево шиншапа и взвалил опять покойника с веталой на плечо, и, когда двинулся в путь, снова обратился к нему ветала: «Слушай, царь, расскажу я тебе небольшую историю:

Есть на земле город Варанаси, место, где обитает сам Хара и где жил брахман Девасвамин, которого очень уважал царь. А у этого богатого брахмана был единственный сын по имени Харисвамин, а у него была красивая жена по имени Лаванйавати. Я думаю, что творец смог создать ее лишь после того, как набрался мастерства, сотворив Тилоттаму и подобных ей небесных дев, — такой беспредельной красотой и прелестью наделил он Лаванйавати.

Как-то раз Харисвамин, утомленный трудами страсти, уснул вместе с возлюбленной на крыше своего дома, залитой прохладными лучами луны, а в это время над дворцом пролетал юный своевольный видйадхар, которого звали Маданавега. Упал его взор на Лаванйавати, спавшую около мужа, утомленную страстью и отбросившую одежды так, что открылось взору совершенство ее тела. Красота Лаванйавати похитила сердце Маданавеги, и он, ослепленный Маданой, тотчас же ринулся вниз, подхватил ее на руки и исчез в небесных просторах.

Сразу же проснулся ее супруг, юный Харисвамин, и, не увидав повелительницы его жизни, встревожился: «Горе мне! Что ж это случилось? За что же прогневалась она на меня? Или спряталась, желая испытать мое сердце, и, может быть, смеется теперь надо мной?» И, терзаясь такими и подобными им мыслями, всю ночь искал он ее во всех закоулках дома, на его крышах и за решетчатыми башенками, и метался он и туда и сюда и смотрел повсюду от дома до сада, но нигде не мог отыскать ее. Томимый огнем горести, залился он слезами, и было горестным прерывающееся его рыдание: «О луноликая моя! О любимая, нежная, как сияние луны! Уж не ночь ли тебя похитила, позавидовав тому, что сравнялась ты с нею? Верно, испугалась она, сраженная твоей красотой, что стала, пока тебя нет, ласкать меня руками своих прохладных, как сандал, лучей. Но жгут меня, милая, ее лучи, словно угли пылающие, словно стрелы, ядом напоенные!» Вот так и по всякому иному оплакивал ее Харисвамин, а тем временем увяла ночь, но не увяла, его душевная боль!

А поутру взошло солнце, и его лучи истребили мрак, окутывавший мир, но не смогло оно рассеять мрак горести и отчаяния Харисвамина, и стоны и рыдания, словно отданные ему чакраваками, для которых они кончаются с наступлением дня, усилились во сто крат и наполняли все горестными откликами, повторявшимися эхом. И хоть пытались утешить его родичи, не мог он без любимой своей обрести спокойствие, сжигаемый беспощадным огнем разлуки. «Здесь она стояла! Здесь она купалась! Здесь наряжалась! Здесь резвилась!» — с такими стонами бродил он повсюду, издавая их на каждом шагу.

«Да ведь не умерла же она! Зачем же ты себя убиваешь? Непременно обретешь ее вновь, живую и невредимую, коли сам будешь жив! Успокойся и ищи свою возлюбленную! Нет для решительного и предприимчивого слова «невозможно»!» — так уговаривали его родные и друзья. Но через несколько дней надежда помогла ему обрести мужество, и он подумал: «Если раздам я, брахман, все имущество, а сам пойду по святым местам и все грехи смою, то, избавившись от них, может, и встречу я в своих скитаниях мою возлюбленную?!» Так обдумав все, что случилось, совершил он омовение и все прочее, что положено. На следующий же день устроил Харисвамин жертвенное пиршество для брахманов, и было там много разной еды и питья, а потом раздал Харисвамин без остатка все свое богатство и, не оставив себе ничего, кроме своего брахманства, покинул родные края и начал обходить святые места в надежде обрести вновь свою возлюбленную.

И на него, странствующего, набросилось яростное, как лев, жаркое время с беспощадным солнцем вместо лика и гривой палящих лучей, и дули ветры такие раскаленные, что, казалось, вложен в них весь жар вздохов путников, страдающих от огня разлуки. И в прудах свирепый зной высушил воду, и растрескавшееся высохшее дно их было похоже на разорвавшееся от горя сердце, а потрескивание иссушенной зноем коры деревьев, стоящих у дороги казалось рыданием по покинувшей их весне, листья же деревьев, пересохшие от зноя, подобны были губам, запекшимся в страдании. Вот в такое-то время, истомленный и разлукой, и солнцем, голодный и мучимый жаждой, уставший от постоянных скитаний, изнемогающий, покрытый пылью, в поисках еды зашел однажды Харисвамин в какой-то деревне во двор к некоему брахману по имени Падманабха, устроившему угощение для брахманов. Увидал он там много пирующих брахманов и прислонился к створке двери, недвижим и неспособный вымолвить ни слова. Заметила его жена Падманабхи и, исполнившись сострадания, подумала добродетельная: «О! Поистине тяжек голод — кого не доведет он до унижения? Вот под бременем его склонил голову стоящий у дверей ждущий» подаяния человек. Далекий, видно, он путь проделал, скитаясь по святым местам, притупились его чувства, и изголодался он. Как не дать такому горсти риса?» И дала она ему чашу, полную риса с маслом и сахаром, и сказала при этом: «Пойди на берег пруда и съешь это. Двор наш переполнен угощающимися брахманами». «Хорошо», — проговорил он и, пойдя к находившемуся невдалеке пруду, поставил чашу с рисом под деревом. Ополоснул он в пруду руки и ноги, прополоскал рот, и, пока он собирался отведать вкусной еды, прилетел на то дерево откуда-то коршун, держа в клюве и лапах черную змею, а она, умирая, извивалась, и вместе с жизнью вытекла у нее из пасти ядовитая слюна и попала в стоявшую под деревом плошку с едой. Не видевший, как это случилось, Харисвамин подошел и все съел. Но только он, голодный, съел эту отравленную пищу, как тотчас же почувствовал острую боль от отравы: «О, если судьба против тебя, то все обращается тебе во вред! Вот и этот рис с сахаром и маслом оказался для меня ядом!» Так простонав, дотащился он в корчах до дома и проговорил, обращаясь к хозяйке, жене устроителя угощения: В том рисе, что ты мне дала, был яд. Позови поскорее кого-нибудь, кто яд заговаривает, не то будет на тебе грех убиения брахмана!»