Кровавый век - Мирослав Попович

Во внутренней политике Берия инициировал курс на резкое повышение статуса национальных республик и в частности Украины, где после его поездки в Киев и на Галичину началось что-то такое, что очень напоминало украинизацию 1920-х гг. Первым секретарем ЦК Компартии впервые стал украинец по национальности, А. И. Кириченко. Эта политика закончилась так же внезапно, как началась, но более стойкими оказались другие новации, – освобождены были приусадебные участки и сады колхозников от гнета сталинских налогов, оживились базары, началось что-то похожее на НЭП. Большая амнистия, правда, была сорвана и преобразована в амнистию для тяжелых и мелких криминальных преступников, которая принесла волну грабежей и убийств, но курс на уменьшение роли репрессий все же ясно проявился. Короче говоря, Берия и Маленков начали либерализацию режима.

Как должна была бы выглядеть «перестройка» по-бериевски и по-маленковски, можно судить по опыту Венгрии 1953–1954 гг. Имре Надь, «венгерский Маленков», был выдвинут даже не Маленковым, а Берией, – в коминтерновские времена Надь был сексотом с кличкой Володя, что не помешало ему искренне ненавидеть тоталитарные порядки и не отступить перед смертельно опасным натиском московских гордецов, которые так рассчитывали на его страх перед компроматом. Стоит напомнить, что одна из площадей Будапешта сегодня носит его имя. Реформы Надя были достаточно радикальными, но не имели характера «шоковой терапии». Как и Маленков, Имре Надь был больше склонен к «бархатной» тактике, медленно ослабляя поводки и стремясь будить скорее не критику, а надежды. В 1955 г., после падения Маленкова, Имре Надь был снят с должности, и на его место Хрущев и Суслов вернули сталиниста Ракоши.

Имре Надь

Либерализация коммунистического режима, затеянная Маленковым поначалу вместе с Берией, имеет все черты консервативного реформизма, классически охарактеризованного Маннгеймом. Маленков не исходил из какой-то заранее принятой схемы желаемого уклада, он пытался устранять один за другим те препятствия развитию, которые казались наиболее очевидными. Это отвечает «морфологии консервативного мышления» по Маннгейму: «Неромантический консерватизм всегда выходит из конкретного случая и никогда не выходит за горизонт, очерченный конкретным окружением. Он занимается непосредственной деятельностью, изменением конкретной частичности и в результате не утруждает себя тем, чтобы заниматься структурой мира, в котором живет… Консервативный реформизм основывается на замене одних единичных факторов другими единичными факторами («улучшении»)».[666] В этом заключаются и сильная, и слабая стороны консервативного реформизма: он в состоянии на те и только те реформы, которые поддерживают стабильность.

Но хрущевский способ мышления непохож на альтернативу консервативному реформизму, очерченную Маннгеймом. «С другой стороны, каждая прогрессистская деятельность пользуется сознанием того, что возможно… Она убегает от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее другой конкретностью, а потому, что стремится к созданию другой системной исходной точки для последующего развития… Таким образом, прогрессивный реформизм стремится к изменению системы как целого, в то время как консервативный реформизм занимается отдельными деталями».[667]

Что же представлял собой хрущевский реформизм?

Хрущев был тем ответом на смерть тирана, которая больше всего устраивала всех. Этот ответ можно определить как «коммунизм без Сталина» или «марксизм-ленинизм без Сталина». Слабость политической позиции Хрущева иногда видят в том, что он возводил все к личности Сталина. Это не совсем так. Суть формулы в том, что это должен был быть тоталитаризм без массового террора.

Когда в октябре 1964 г. пленум ЦК освобождал Хрущева от всех должностей, он поначалу не хотел подавать заявления и прекращать борьбу, а затем в конечном итоге передал через Микояна: «Я уже старый и устал. Пусть теперь справляются сами. Главное я сделал. Отношения между нами, стиль руководства поменялись в корне. Разве кому-нибудь могло пригрезиться, что мы сможем сказать Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему пойти в отставку? От нас и мокрого места не осталось бы. Теперь все иначе. Исчез страх, и разговор идет на равных. В этом моя заслуга. А бороться я не буду».[668]

Эта фраза объясняется обычно как свидетельство антитоталитарного направления политического курса Хрущева. Для такого толкования нет оснований.

Для покойного тирана – Сталина – Хрущев в крайнем случае хотел оставить какое-то скромное место среди тех побед коммунизма, которые ему самому казались бесспорными. При этом в определении места немало зависело от конъюнктуры – под давлением обстоятельств Хрущев иногда даже заявлял, что «мы не отдадим нашего Сталина». Но и личная ненависть, которая в результате все же проступала сквозь все декларации, и нежелательность кровавых методов для Хрущева как коммунистического политика и как личности не исключают другую сторону дела: Хрущев никогда не отказывался от попыток удержать систему тотального контроля над всей экономической, политической и духовной жизнью общества.

Хрущев действительно не применял террористических методов коммунистической власти, и он действительно хотел бы вычеркнуть имя Сталина из истории партии.

Как и его предшественник Маленков, Хрущев не имел целью реализацию какой-то желаемой системы как целого, и его уж никак нельзя назвать «прогрессистским реформатором» в том значении слова, которое имел в виду Маннгейм. Скорее можно было бы говорить о «романтичном консерватизме» Хрущева, или, как это в настоящий момент принято называть, коммунистическом фундаментализме. Раздувание культа личности Ленина, которое началось в годы «великого десятилетия», отражало претензии Хрущева на «очищенное от сталинской скверны» наследие «настоящего (ленинского) коммунизма». Хрущев делал вид, будто, выбросив Сталина из Мавзолея и, желательно, исторической памяти, «партия» без каких-либо трудностей «возобновила ленинские принципы и нормы партийной жизни». Аналогии хрущевской критики коммунистической реальности можно найти именно в истории ислама в фундаменталистских течениях, которые критиковали господствующие коррумпированные режимы за отступления от «настоящей давней веры» и всегда были глубоко консервативными в своей идеологической части. Возвращение Ракоши не было случайным: несколько интервью зарубежной прессе, данных Хрущевым после устранения Маленкова, такие же агрессивные, как и его выступления и все «башмачное» хулиганское поведение на сессии ООН осенью 1960 г. и как его «общение с интеллигенцией» в 1960-х гг. И тем не менее, он возвращается снова и снова к критике «культа личности Сталина», доходя вплоть до несмелых замыслов реабилитировать Бухарина и его товарищей.

Эпоху правления Хрущева смело можно назвать эпохой его личной диктатуры. Хрущев вмешивался во все детали жизни общества, от космической техники до джазовой музыки, не терпел тех, кто ему перечил, переставлял «кадры», как хотел, в меру возможностей своей фантазии менял все, что ему не нравилось, создав, наконец, такую атмосферу хаоса и нестабильности, что стал жертвой дворцового переворота (потому что без вмешательства кагэбистских «лейб-гвардейцев» «демократическое освобождение» его октябрьским пленумом Центрального Комитета партии в 1964 г. было бы невозможным). Во время правления Хрущева активно преследовались политические противники режима, хотя Хрушевым было провозглашено, что в СССР нет политических узников – непокорных «судили» как криминальных преступников или сажали в дома сумасшедших. Именно он внедрил и не постыдился «обосновать» в газете «Правда» систему бессрочного заключения через «психушки».

Хрущев гордился не тем, что ввел демократические порядки. Он гордился тем, что десять лет осуществлял коммунистическое правление в нормальных (как говорят в армии, «штатных») ситуациях, не применяя террор – и по крайней мере, не применяя массовый террор.

И диктатура Хрущева действительно не была кровавой диктатурой. Поскольку тоталитарный режим связывается именно с массовым террором, лагерями смерти, страхом, который парализует умственные усилия нации, весьма сомнительно, можно ли считать коммунистический режим эры Хрущева тоталитарным. Если не пересматривать привычные дефиниции тоталитаризма, то уже режим Хрущева можно считать посттоталитарным. Систему хрущевского «тотального контроля» низы терпели – раздраженно, под анекдоты, но терпели именно потому, что тотального контроля он так и не установил. Хрущева не боялись.