Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

Выбор базовой минимальной дозы любви КО ВСЕМ существам (и очень высокие ее дозы к отдельным) исключительно важен для меня. Наверное, минимальную дозу любви стоит выделить даже к маньяку-убийце. Люди очень хрупки. В ранней юности я хорошо усвоила завет блаженного Августина «люби Бога и делай, что хочешь». Пожалуй, я его упростила до «люби и делай, что хочешь». Я стопроцентный пацифист. В моей юности отец говорил мне: «уровень твоей агрессии недостаточен для выживания».

Конечно, это неосторожно, и влекло за собой массу неформатных событий. Я неосторожный человек, может быть, до безрассудства – в социальном поведении я озабочена не соответствием нормам, а поиском точных жестов, но они не могут быть предзаданы. В каком-то смысле я тестирую собой реальность. Но я ее слышу. Кто-то же или что-то хранит тратящихся безумцев. Я могу что-то сделать внезапно «просто так» – не логически-для себя, а как агент чего-то непонятного/должного (с точки зрения более закрыто-завершенного человека это тоже трата-излишество) – и потом оно окажется необходимым Другому. Я легко заговариваю с незнакомыми людьми. Я не рассчитываю сил: знаю, что чем больше ты потратишься, тем больше в эту дыру в тебе прибудет новой энергии «сверху» – той силы, что движет дантовы «светила».

Близнец – может быть, принципиально открыт другим (при всей интроверсии – как, например, в моем случае), принципиально не завершен. Может быть, близнецовость делает для меня такой острой идею экзистенциалистов: человек – это его проект, вечно отступающий горизонт.

Мое «Я» всегда хотело быть с другими и в других – в дереве, собаке, любимом мужчине, ребенке. Быть только клеткой внутри любимого существа, «снять» проблему разлуки (а какая разница, уехал человек на неделю или вышел в другую комнату?) – вот болезненное, предельное желание.

Любовь – невыносимое переживание именно внутри упрямства максималиста.

Так почему же не тратиться, если так хочется (и все же получается лишь на время) выпрыгнуть из слишком ранимого «Я»? А если тратиться, то почему не абсолютно?

Во всем мне нужно это абсолютное – на меньшее я не согласна, мне пресно.

Нельзя требовать абсолютной любви от другого – но можно взять все риски на себя, и так соприкоснуться с пределом, и перейти его. Без возможности такой эмоциональной амплитуды не было бы драмы как рода искусства.

Ну вот я как биографическое лицо, и как автор художественного исследования под маркером «фрагментарный роман» – про это.

В «Пэчворке» у тебя есть даже, кажется, отсылки к экзистенциалистской философии. «Переживание абсурдности можно противопоставить смерти биологического существа». Что дало обучение на философском МГУ? И – какие впечатления оставили лекции В. Бибихина там?

Если бы! Увы, это не был философский факультет; это была (после довольно пестрого образования на журфаке с точечным вольнослушанием на филфаке, искусствоведческом отделении истфака и на факультете психологии МГУ) философская межкафедра гуманитарных факультетов МГУ, которую я, при всем своем диком увлечении философией, все же не закончила. Я сдала три разных философии (госэкзамены), и все прекрасно; я эффектно сочиняла псевдофилософские эссе и всякие нужные тезисы для конференций – но не смогла переформатировать язык того текста, который писала в качестве диссертации, в принятый наукообразный стиль. Не смогла или не захотела. Моя «философиня» – замечательная научная руководительница – говорила: вы пишите, пишите, а потом мы сядем с вами и перепишем. Она меня не ограничивала – а это было и невозможно: не я чего-то хотела от стихии, а она хозяйничала во мне. Моей темой был «Символ у Мераба Мамардашвили». Гастон Башляр и Хайдеггер тоже пробрали меня насквозь. Но можно сказать и так (после Плотина): при всем при том я была платоником, им и остаюсь.

Я ушла через два года заочной аспирантуры не только потому, что чувствовала себя самозванкой (после «госов» сразу поняла, что не собираюсь делать академическую карьеру, и еще год не могла решиться разочаровать философиню). Не только потому, что меня пугало сообщество представителей бывшей кафедры марксизма-ленинизма (а это были именно те кадры) – на заседаниях все сплошь в серых пиджаках, мужчины и женщины, как хор из «Орестеи» Питера Штайна, намекающий на советское Политбюро (я на третьем курсе писала об его потрясающем 8-часовом спектакле). Не только потому, что на кафедре надо было встраиваться все же в какую-то систему, а я – целиком отсебятинный человек. Но и – наверное, главным образом – потому, что философия была слишком острым увлечением для меня. Она затягивала меня в себя целиком, а я все-таки сразу была «про литературу». Я читаю с трех лет, и придумываю что-то с четырех – сразу не как баловство, а чтобы выжить. Когда я приносила своей философине первые журналы с поэтическими подборками и рассказообразные эссе, напечатанные на «культурных» страницах еженедельных газет, она поджимала губы и говорила: «Все это, конечно, хорошо, но вы же не Бродский». Ревновала к литературе. Я пожимала плечами.

Наверное, надо акцентировать то, насколько в самом конце девяностых было абсурдно заниматься философией, оторванной от всяких практических задач. Да, на кафедре доминировали поклонники философии прагматизма с вкраплением адептов русской религиозной мысли (эти почему-то были все, как один, заметно пьющими); моя философиня, понимавшая Гуссерля и Пятигорского и искавшая философские законы в художественных текстах, конечно, была исключением. Она считала, что я – ярко одаренная девушка именно в философии (я понимала сразу, что она ошибается). Философиню прислали к нам на журфак преподавать на моем втором курсе, и я в 18 лет написала ей 20-страничную работу «Философия смерти и самоубийства» (девушка и смерть – ха-ха-ха-ха). Вот тогда я и увлекалась Паскалем («Мысли» – вот прообраз наших блогов) и абсурдным стоицизмом Камю. Философиня устроила на журфаке интересный спецкурс. Я не называю ее имени – она совсем не публичный человек. Я писала ей работы в очень свободной форме, она разрешала мне все. Например, я описывала свой «говорящий» сюрреалистический сон (рассказ внутри «реферата») и анализировала его по Юнгу, попутно излагая психоаналитические концепции, или пыталась укрепить известными философами свою детскую теорию жизни после смерти. Да, у меня был роман с философией, это точно. И в какой-то момент я решила его прервать. Это для меня сложная тема.

А вот о Бибихине. Мне посчастливилось услышать его только раз: на филфаке, это была публичная лекция о языке Хайдеггера. Не помню интеллектуально ничего определенного, кроме эмоционального потрясения – до такой степени, что где-то с середины лекции мой мозг создал для меня иллюзию «сидячей левитации»: прошу прощения за физиологизм – бедра как бы зависли сантиметров на 7-10 над креслом аудитории, и я даже оглядывалась – не видит ли это кто-нибудь еще… Жаль,