Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

маску непосвященного читателя, чтобы растолковать профессионалам, как нелепы усвоенные ими приемы и представления. Его шутовство оказало на многих молодых критиков благотворное влияние. И для меня критика критики Ширяева стала еще одним путем к себе-настоящей, к простоте и непосредственности культурного действия, к точной оценке своего положения и участи литературы в современном обществе.

Я нисколько не унываю по поводу этого положения и этой участи. С точного понимания ситуации, в которой оказался, начинается принятие. А с принятия начинается возможность реального действия.

Ведь самое страшное сегодня в культуре – знать, как надо, как быть должно, и бесконечно барахтаться в плену этого навязанного себе знания.

«Бережность к чужому замыслу и слову» – в чем для тебя смысл критики? В идеале / сегодня / в твоей практике?

Критика для меня, безусловно, искусство понимания. Полнота и точность понимания – главные критерии критической удачи.

Сегодня критика ощущается мной как достаточно универсальный способ самореализации. Критика включает рефлексивность, осмысленную реакцию на происходящее – и критическому толкованию доступны все сферы современной общественной и культурной жизни.

Критика сегодня утверждает ценность осознанного существования. Понимающего себя. Внимательного к высказыванию другого.

Совсем не верю в кризис критики – да, традиционные формы ее уходят на периферию, и все менее востребован анализ художественного текста. Точный и вдумчивый анализ замещается лихой публицистикой или чувствительной рекламой.

Зато критическое высказывание свободно проникает в любые, ранее закрытые для него жанры и площадки. Критический текст может стать основой художественного повествования, нервом блога, аргументом в идейной полемике.

В критике сегодня не так интересна экспертиза, как коммуникация. Никакое авторитетное мнение ни в чем не убеждает, да и конечной объективности в оценке художественного текста напрасно стали бы мы добиваться. Художественность не меряют на вес, длину и породу.

А вот как повод и способ общения, как канал обсуждения важнейших вопросов жизни, культуры, общества критика сегодня очень эффективна. И занимает не только экспертов, но и любителей, оставляющих отзывы на Лайвлибе, Кинопоиске и иных ресурсах.

Ты одна из немногих, кто сочетает критику литературную и театральную. Многие говорят опять же о кризисе театра, о расколе, таком же, как среди наших «либералов» и «охранителей», рассказывала мне в интервью Нина Садур. В театре кризиса нет? Какие тенденции там наиболее живые и энергичные сейчас?

Пресловутый кризис театра – это, как и в литературе, всего лишь уход в прошлое когда-то ведущих, а ныне совсем не работающих форм. Сегодня изменились природа театральной условности, правила коммуникации со зрителем, соотношение слова и действия.

При этом театр, в отличие от литературы, куда осознанней и точнее откликнулся на эту перемену правил игры. Пыльную театральность удалось изжить куда эффективней, чем выспреннюю литературность.

В искусстве сейчас интереснее всего то, что избавляется от привкуса искусства. То, что кажется простым и достоверным, не сделанным. Достичь этого, однако, возможно только благодаря новым приемам и техникам – а главное, новому пониманию задачи искусства.

Актуальный театр привлекает меня тем, что стремится включить зрителя. Сегодня театр резко разделился на развлекательный, зрелищный, где смотрят, – и включающий, активный, где переживают и живут. Для включенного зрителя театр – точка встречи с собой. Не только в набирающих популярность спектаклях-бродилках, но и в попытках театра задействовать обыденные ситуации и пространства города, ввести в постановку техники психологического тренинга, наконец, в оперативной реакции театра на сигналы реальности, материал самой жизни – в этом расширении возможностей театрального высказывания снимается отвлеченность сцены, условность постановочного действа.

Театр отказывается изображать – он пытается существовать. Отказывается готовить постановку – и доверяется спонтанному развитию коллективного действа, в котором актеры и зрители участвуют порой едва ли не на равных.

Тогда как литература до сих пор тщится изображать пышные костюмные драмы, переносящие читателя куда угодно – лишь бы подальше от здесь и сейчас. Литература еще ищет способы стать для читателя тем, чем стал для зрителя театр, – точкой встречи с собой, моментом включения осознанного ощущения жизни.

За расширение жанрового спектра в «Великой легкости» отвечают еще и путевые заметки – ты впечатляюще пишешь об Израиле, Соловках. В последнем номере журнала «Лиterrатура» был опрос о травелогах [189] . Что ты думаешь о нынешнем существовании этого жанра, его перспективах?

Для меня травелог – это плод инициации случайностью. В путешествии открыться случайности и неизвестности – значит на своей шкуре испытать саму философию жизни. Травелог интересен, когда цепляет реальность за живое – неуправляемое, непредсказуемое, не вписанное в схему и маршрут. Травелог сегодня переживает угасание – и даже сознательное избывание – художественности. Это наивное, наскальное – но какое цепкое, глубоко отпечатывающее жизнь искусство. В этом жанре меня больше всего впечатлили книга очерков Дмитрия Данилова «Двадцать городов» – опыт поездок по городам России, не попадающим в хит-парад «культурных», туристических маршрутов, – и твоя «Граница Зацепина», мультижанровая книга, в которой едва успеваешь заметить, как простейшие и как будто бросовые микронаблюдения за реальностью обращаются в ценный опыт нового литературного письма.

Ты читаешь лекции на журфаке МГУ. Все очень давно говорят о вырождении высшего образования, слишком легком интеллектуальном багаже журналистов. Каковы твои наблюдения?

Я закончила дореформенный журфак, и это было счастье. С теперешним нет возможности сравнить – но надеюсь, что сейчас студенты испытывают там то же чувство пробуждения творческой силы, игры и свободы, то же ощущение, что в этом пространстве ты впервые встречаешь людей, настроенных на одну с тобой волну. В легком, пронизанном воздухом и светом доме журфака – благодаря протяженным белым лестницам, и множеству окон и приятных пустот и ниш в здании, а главное, благодаря стеклянному «небу журфака», крыше, откуда низливается свет в большой колодец между этажами, – в нем важнее всего это вот ощущение творческой возможности, драйва от реализации первых журналистских, писательских, поэтических замыслов. Такой факультет, как журфак, прежде всего назначен для пробуждения мыслящей и творящей личности. И этот дух журфака важно сохранить. Насколько мне известно, сейчас на факультете куда больше внимания, чем в наше время, уделяется журналистике как бизнес-проекту и его техническому и пиар– оснащению. Я же запомнила – в особенности, вероятно, потому, что училась на кафедре художественной культуры Николая Алексеевича Богомолова, – занятия по творческому письму и много часов, отданных литературе. До сих пор считаю, что писать научить нельзя – но можно создать условия для пробуждения и развития способности к высказыванию. А что бы ни делал журналист и в каком бы жанре ни выступал, пусть даже очень далеком от словесности, способность к самобытному, ясному, точному, своевременному и убедительному высказыванию – его главная сила.

Инга Кузнецова:

Я не держусь за целиковую себя

В ожидании выхода романа поэта Инги Кузнецовой «Пэчворк» состоялся разговор о перевороте реальности поэзией,