Вариант единорога - Роджер Желязны

О, мертвый Малатеста, со своей бледной госпожой Франческой укрывшийся в радиоактивной печи, пока ракеты пели свой гимн смерти!.. Рыдала ли она? Что сказала она в последний миг? Я читал твой дневник вплоть до финальной записи в последний день: «Мы поджариваемся. Дьявол! Нас найдут так, будто мы начали…» Я восхищаюсь тобой, Маластеста, так же, как я восхищаюсь Кастильоне и Да Винчи, – эрудит, ученый и человек до мозга костей! Вращайтесь же по своим орбитам, человеческие атомы, вы сделали закат моей жизни более красочным… Это, – он протянул руку к темному покрывалу, – воплощение человеческого начала.

Он сдернул покров.

Университетский двор наполнился вздохами, а мои глаза – слезами. Роден совершил это! В какую бы кладовку, на какой бы чердак они это ни спрятали, его слава будет жить в сердцах потомков.

Стальные ребра, покрытые белой эмалью, – та ужасная поза! – руки скелетов в вечном чувственном объятии и исполненные похоти улыбки на лицах, лишенных плоти.

На бронзовом пьедестале высечена простая надпись: «Поцелуй Родена».

И тут до меня донесся голос из зала:

– Вот оно. Делайте с этим что хотите – но никогда не подпускайте меня к этому близко!

Невольные аплодисменты разбили тишину, смешиваясь со вздохами и тихими комментариями.

В тот день я уволился еще раз, на этот раз окончательно.

Желязны Роджер

Последняя вечеря

Как чувствует себя музыка, когда ее оркеструют?

Поэма, когда ее пишут? Живопись…

Эти мысли витали в моем мозгу, но это были его мысли.

Я ощутил шероховатые и осторожные, словно кошачий язычок, прикосновения его кисти, обводящей мои щеки, затемняющей бороду.

Он коснулся моих глаз, и они открылись. Сначала левый, потом – правый, мгновенно.

Сознание включилось сразу и четко – никакого плывущего тумана, как это бывает при внезапном пробуждении. Я тоже пристально вглядывался в его темные глаза, сосредоточившиеся на моем лице. Он держал кисть бережно и мягко, словно перо, и ноготь его большого пальца отливал радужным спектром присохших красок.

Он стоял, любуясь мной.

– Да! – вздохнул он наконец. – Они правы! Вот – линии вины, стыда, ужаса, и все они сходятся у этих властно притягивающих глаз. Но взгляд их прям и тверд и они не боятся света, – продолжал он. – Они не дрогнут! И в этом взоре – вся дерзость и боль Люцифера. Он не отведет этих глаз, когда придет время обмакнуть хлеб в вино… Бороду надо сделать покраснее, – добавил он.

– Но ненамного, – сказал я.

Он прищурился:

– Хотя и не слишком.

Он нежно дунул на мое лицо, затем закрыл меня занавесом.

«Сеанс через пятнадцать минут, – подумал он.- Придется прерваться».

Он мерил шагами студию здесь же, рядом. Я почувствовал, как он закуривает.

– Миньон придет в десять.

– Миньон сейчас придет, – сказал я.

– Да. Я покажу тебя ей. Ей нравятся картины, а эта – лучшее из всего, что мне до сих пор удавалось. Она не подозревает, что я способен на такое. Я покажу ей это. Она, конечно, не разбирается в искусстве…

– О да.

Я услышал, как в дверь постучали. Он впустил ее. Я почувствовал, что он возбужден.

– Вы всегда приходите вовремя, – сказал он.

Она засмеялась, и смех ее прозвучал мелодично, словно перезвон дорогих часов.

– Всегда, – сказала она, – и до тех пор, пока портрет не будет закончен и я не смогу взглянуть на него. Я очень прилежна.

«Она уже улыбается так, словно глядит с портрета,- размышлял он, вешая ее пальто. – Сейчас она сидит в темном кресле. Темном, как ее волосы. Зеленый твидовый костюм и серебряная брошь. Почему она не надела бриллиантов? Они ведь у нее есть».

– А где бриллианты? – спросил я.

– А где бриллианты?

– Что? А-а, моя брошь…- Она коснулась ее, бросив взгляд на свою юную грудь. – Вы ведь еще не писали портретов до сих пор, не так ли? Я же позирую сейчас для уютного домашнего портрета, который будет висеть в гостиной у камина, а не для иллюстрации рассказика о фамильном состоянии, украшающего обложку модного журнала. Поэтому я и решила надеть что-нибудь простое.

Она опять улыбается. Насмехается надо мной?

– А что это у вас там закрыто покрывалом? Она подошла к холсту.

– О, – сказал он скромно, в радостном трепещущем предвкушении. – Это, право же, пустяк.

– Позвольте мне взглянуть.

– Прошу вас.

Зашуршал занавес, прикрывавший холст, и я взглянул на женщину.

– Господи! – воскликнула она. – «Последняя вечеря» Питера Хелзи. Боже, да ведь это прекрасно. – Она отодвинулась еще дальше, пристально всматриваясь. – Он глядит так, словно вот-вот выйдет из рамы и еще раз предаст Его.

– Это так, – скромно сказал я.

– Пожалуй, верно, – заметил Питер. – Довольно занятный экземпляр.

– Да, – сказала она. – Я никогда раньше не видела столь точно подобранных красок. Глубина, переплетение тонов – он весьма необычен.

– Он и должен быть таким, – ответил художник. – Он сошел к нам со звезд.

– Со звезд? – недоуменно переспросила она. – Что вы хотите этим сказать?

– Пигмент, послуживший для его создания, я перетер из упавшего метеорита, который обнаружил нынешним летом. Мне сразу же бросилась в глаза краснота камня; к тому же оказалось, что размеры позволяют засунуть его в багажник.

Она изучала мое лицо на холсте.

– Для столь прекрасной картины вы создали ее невероятно быстро.

– Нет, какое-то время я носил это в себе, – сказал он. – Я ждал, пока у меня сложится совершенно четкое представление о том, каким он должен быть. Этот красный камень подсказал мне решение – это случилось как раз на той неделе, когда вы начали позировать мне. Стоило мне только начать, и дальше он фактически нарисовал себя сам.

– Он смотрит так, будто всем этим наслаждается, – засмеялась она.

– Я нисколько не возражаю…

– Сомневаюсь, что и он имеет что-то против.

– …Так как я – тот самый подкидыш, которого боги запросто обменяли на кусок камня, понадобившегося им, чтобы ставить на него ноги.

– Кто знает, откуда он взялся?

Он закрыл мне лицо, взмахнув занавесом, точно плащом матадора.

– Начнем?

– Пожалуй.

Она вернулась к креслу.

Через некоторое время он попытался прочесть то, что светилось в ее глазах.

– Возьми ее. Она этого хочет.

Он положил кисть, пристально посмотрел на женщину, на свою работу, – и снова на женщину.

Потом опять взялся за кисть.

– Решайся. Что ты теряешь? Подумай о том, что приобретешь. Это серебро на ее груди может обратиться в бриллианты. Думай о ее груди, думай о бриллиантах.

Он положил кисть.

– Что случилось?

– Какая-то внезапная усталость. Сигарета – и я готов продолжить.