Вариант единорога - Роджер Желязны

Дос Мюэртос еще ни разу не использовал свой универсальный гаечный ключ против двигателя, он только стучал по кузову. Но теперь он бросил его. Некоторые эксперты считают, что он метил в щиток зажигания, другие – что он пытался сломать насос для горючего.

Толпа зашикала на него.

Что-то липкое закапало из Форда на песок. Красная полоса на груди Маноло расширилась. Хлестнул дождь.

Маноло не взглянул на толпу. Он не отрывал глаз от машины: держал поднятую руку ладонью вверх и ждал.

Задыхающийся качальщик сунул ему в руку отвертку и побежал обратно к ограде.

Маноло ждал.

Машина бросилась на него, и он нанес удар.

Раздался свист.

Он промахнулся.

Никто, однако, не ушел. Форд двигался по тесному кругу, в центре которого был Маноло. Из двигателя шел дым. Маноло потер руку, поднял отвертку и накидку, которые он бросил. Опять засвистели.

Когда машина надвинулась на Маноло, из ее двигателя показывались языки пламени.

Некоторые говорят, что Маноло снова нанес удар и снова промахнулся, потерял равновесие. Другие говорят, что он начал наносить удар, испугался и отпрянул. Еще кто-то уверяет, что, может быть, на мгновение он проникся роковой жалостью к своему смелому противнику и это остановило его руку. Я же скажу, что дым был слишком густым, чтобы кто-либо мог наверняка сказать, что же случилось.

Автомобиль слегка повернулся, Маноло упал вперед, и его понесло на двигателе, горевшем ярким светом, как катафалк бога, навстречу третьей смерти, когда оба они разбились об ограду и были объяты пламенем.

Было много споров по поводу последней корриды, но то, что осталось от выхлопной трубы и обеих передних фар, похоронили вместе с тем, что осталось от машидора, под песками Плаз, и много слез было пролито женщинами, которых он знал.

А я скажу, что он не мог быть испуган и не мог знать жалости, потому что сила его была ракетной рекой, икры были поршнями, пальцы на руках имели точность микрометров, его волосы были черным ореолом я ангел смерти управлял его правой рукой.

Такой человек, человек, знавший истину, более могуч, чем любая машина. Такой человек выше всего, кроме силы власти и бремени славы.

Но теперь от мертв, мертв в третий и последний раз. Он мертв, как все те, кто умер от удара бампера, под решеткой радиатора, под колесами. Это хорошо, что он не может встать снова, ибо я скажу – его последняя машина была его апофеозом, все другое было бы упадком.

Однажды я увидел травинку, выросшую между листами металла нашего мира, – в месте, где они разошлись. Я уничтожил ее, решив, что ей очень одиноко. С тех пор я часто сожалею, что сделал это, потому что принял на себя ее судьбу одиночки. Так должна жить машина, чувствую я, так нужно рассматривать человека – сурово, затем с сожалением, и небеса должны плакать о нем, глядя с вышины печально открытыми глазами.

И всю дорогу домой я думал об этом, и подковы моей лошади стучали той весной по мостовым города, пока я ехал сквозь пелену дождя в сторону заката.

Роджер Желязны

Коллекция Малатесты

Мне будет не хватать этих книг. Может, я просто стареющий пережиток тех развратных времен, однако мне нравится думать, что в моей привязанности есть и чисто научный интерес.

Но я ведь помог обнаружить их, и это единственное, что удерживает меня здесь теперь, когда их спрятали.

Не заблуждайся на этот счет, Космический Глаз, я говорю не от себя лично. Во всех нас есть что-то от меня, так же, как от Пола Малатесты.

Роден сейчас как раз взбирается на платформу. Книги спрятаны в ящик, ящик замурован в угловой камень, а статуя задрапирована.

Сегодня исполняется год с тех пор, как он сделал это открытие, совершенно случайно. Он копался в яме, этот чокнутый скульптор, раскапывал дыру во Времени. Это была одна из тех неразобранных насыпей, где иногда находят фрагменты древних цивилизаций. Он частенько ковыряется в них, надеясь наткнуться на бюст, торс или кусок фрески. Время от времени он наталкивается на потрясающие открытия.

Но коллекция Малатесты единственная в своем роде.

– Этот случай заслуживает некоторых комментариев, – начинает он. – Продиктовано ли это его печальной известностью или той ценностью, что он может представлять для историков, этого я сказать не могу. Но одно я могу сказать, – продолжает он. – То, что вы делаете, – неправильно. В свете вечных ценностей, вы совершаете грех, хороня то, что еще живо.

Вокруг него на платформе теснятся встревоженные лица. Но никто его не прерывает; никакое сопротивление невозможно перед массивным достоинством его девяноста лет. И он продолжает:

– Я добровольно принял участие в этой церемонии, потому что каждая могила заслуживает памятника, и это так же верно, как то, что корни порождают дерево. Каждый ушедший заслуживает достойного слова, хотя бы и с опозданием на столетия. Мы вызвали их на свет божий на краткий миг, и вы, дети света, были потрясены, ибо они оказались живыми. Теперь вы их хороните вновь, и меня, их отчима, позвали, чтобы увековечить то, что вы делаете. Я ненавижу вас, всех вас. Но вы должны выслушать меня – вы слишком вежливы, чтобы отказаться, – и, без сомнения, вы будете аплодировать, когда я закончу. Я помню день, когда мы нашли их…

Я тоже помню тот день. Его сухенькая фигурка в неизменном поношенном плаще ворвалась в мой кабинет, подобно стреле. Дверь громыхнула о стену, и он запрыгал с ноги на ногу перед моим столом:

– Идем, быстро! Я нашел душу наших предков!

Он заметался, как ласточка, сделав несколько ложных выпадов к двери, хлопая себя по карманам, и тут вдруг заметил, что я даже не встал.

– Поднимайся на ноги и идем со мной! – приказал он. – Это слишком долго ждало нас!

– Сядьте, – сказал я ему. – У меня через полчаса лекция по Древней Литературе. Лишь нечто в высшей степени важное может отменить ее.

Его белые усы разлетелись в стороны.

– Древняя Литература! Все еще умиляетесь Памелой и Давидом Копперфильдом? Позволь мне сказать тебе кое-что: есть вещи гораздо более великие, и они у меня!

У Родена была Репутация.

Он был чудаком, почти парией, игрушкой богатых, хотя и швырял им оскорбления прямо в лицо, друг художника, которого он всегда воодушевлял на труды, хотя и в инфантильной манере, – человек богемы в эпоху, когда богема не может существовать, поставщик дешевого искусства за комиссионные, творец искусства, которое осталось незамеченным. Величайший из живущих скульпторов.

В конце концов он уселся в кресло, едва не превратив меня самого в статую своим величием.

– Я не упрямлюсь, – извинился я. – Просто у меня свои обязательства. Я не могу срываться с места, пока не знаю, за чем предстоит охотиться.