Солона ты, земля! - Георгий Егоров

В ту ночь разведчики снова уходили за «языком». Уходили все. По традиции на несколько минут остановились у штабной землянки, ожидая напутствия командира полка. Но он вышел в таком же белом маскхалате. Поняли: всем лечь, а пленного взять — иначе нельзя.

Гуськом, вдоль балки двинулись разведчики. Впереди пошел было командир полка, но Иван Савин обогнал его, буркнув: «Тут старое минное поле», пошел направляющим. Он может в кромешной тьме провести группу к окопам любой роты полка, знает на ощупь каждый бугорок, каждую ямку перед позицией своих батальонов, знает каждый пулемет, каждый окоп, чуть ли не каждого немца в лицо. Один за другим обогнали командира полка еще несколько человек — пусть пожилой майор идет в середине — по протоптанной тропке идти легче.

Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Савин повернет влево. Здесь ускорит шаг — это место методично простреливается немецким пулеметом. Безмолвно повинуются направляющему все. Здесь все одинаковы — и лейтенант Колыгин, и майор, и сержант Дугин, и рядовой Черданцев. Верх берет не звание, а опыт.

Все одинаковы и внешне. Узнать никого невозможно — все в белом, все, как один, сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Поздния, верткий хохотун и остряк Еремин, голенастый и косолапый мордвин Дугин, красивый, с тонкими чертами лица Георгий Волобуев, молчаливый и на удивление выносливый якут Черданцев — всего четырнадцать человек — все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего. Как и всегда, до переднего края никто не проронил ни слова. Эти минуты — от штаба до выхода на нейтральную полосу — самые торжественные, поэтому они принадлежат разведчику. Кто думает о доме, кто мысленно еще раз проверяет на себе снаряжение — финка здесь, запасные диски к автомату заряжены, пистолет взведен, запалы в гранаты вставлены, — кто в уме дописывает недописанное письмо любимой девушке. Каждый идет и думает о своем в эти священные для разведчика минуты. Но никто не думает о смерти, не думает о том, кого сегодня утром понесут на плащ-палатке. Хотя обязательно кого-то понесут, и на кладбище разведчиков прибавится одна или несколько пирамидок с жестяными звездочками. С такими мыслями за «языком» не ходят. Они противопоказаны. Иногда бывает, захандрит парень (как лейтенант Колыгин после смерти Вальки Мурашкина), ему говорят тогда: на задание не ходи…

А сегодня идут все. Четырнадцать одинаковых и белых, как привидения, фигур. И кто-то из них идет по земле последние метры, кто-то с каждым шагом приближается к той черте, на которой оборвется его жизнь. А душа все- таки наполнена чем-то торжественным, еле уловимым. Почему? Пожалуй, никто и не объяснит. Может, потому, что сегодня наверняка будет «язык», может, потому, что рядом шагает любимый командир полка, похвала которого — высшая награда. А может, просто оттого, что ты идешь вместе со своими сверстниками, хорошими ребятами, которые не вспоминают о мертвых, но очень заботливы, чутки к живым, которые никогда не бросят товарища.

Шагают и шагают ребята, девятнадцати-двадцатилетние, жизни еще не вкусившие, шагают навстречу своей смерти спокойно, как на привычное дело. Может, сегодня они совершат подвиг, который войдет в историю страны, а может, умрут на мертвой, ничейной земле, между траншеями, безымянно. Может, никто никогда не назовет их героями, не вспомнит их фамилий. Все может быть…

А метель, свирепая, злая, бьет в лицо. И снег под ногами не скрипит, и разведчики идут бесшумно, как привидения…

7

На земле все имеет свой конец. Давно кончилась и метель в приволжской степи, кончилось надоевшее бойцам сидение в траншеях и нудная, бесцельная, меланхоличная перестрелка с немцами по ночам — уже который день ведется наступление.

Немцы сопротивляются слабо. Измотанные двухмесячной голодовкой, морально опустошенные, брошенные своим «фюрером» на произвол судьбы в заснеженной степи, они чувствуют себя обреченными. Стоило лишь выколупнуть

их из насиженных блиндажей, как дальше — до следующего оборонительного рубежа — они катятся сами…

Командир полка шагает по заснеженной целине вместе с бойцами. В полушубке и в больших валенках тяжело и жарко. Яркий, сверкающий на солнце снег слепит глаза. Впереди два разведчика — это все, что осталось в ту ночь от взвода его любимцев, остальные полегли у немецкого дзота. В тот день майор плакал впервые за всю войну. Закрывшись в блиндаже, он тихо по-стариковски всхлипывал, беспрестанно сморкался, сутулился, сидя на раскладной походной кровати. Вышел вечером постаревший, с воспаленными глазами. До сих пор не может оправиться — покалывает сердце, во всем теле чувствуется накопившаяся усталость. И если сейчас шутит с бойцами, то только потому, что это надо ему — чтобы забыться, и им — чтобы бодрее себя чувствовали. Он то и дело поглядывает на шагающих впереди разведчиков — полк ведут они. Легко идут ребята, привычно, глубокий снег им не в помеху. Ничего не пропускают, все замечают, все видят. Умницы. Действительно — глаза и уши полка. Далеко впереди маячат отступающие немцы.

Вот и разведчики подали сигнал опасности. Полк остановился. А они идут вперед, инстинктивно держась подальше друг от друга — в случае чего, хоть не одной очередью убьют. Командир навел бинокль — ничего настораживающего. Но раз сигнал подали, значит, что-то заметили. Но почему оба идут в полный рост? Наконец из балочки показалось несколько человек в длинных шинелях, с поднятыми вверх руками. В плен сдаются! Разведчики наспех обхлопали им карманы, помахали руками полку.

Полк двинулся дальше. Много уже таких групп изможденных, обмороженных сдалось в плен. Их без конвоя отправляют в тыл, в хутор Вертячий — бежать все равно некуда, до фронта не одна сотня километров, а в степи — смерть от голода и мороза. Спасение только в Вертячьем. И они охотно идут туда. Несколько человек попалось и русских, находившихся в плену. Бойцы удивлялись: как они выжили? Немцы сами истощены до предела, а эти — не больше, не меньше, как ходячие скелеты.

Полк движется все медленнее и медленнее. Глубокий снег измотал уже всех. Только двое разведчиков, казалось, не чувствуют усталости — идут не сбавляя шаг, все удаляясь от рассыпавшихся в цепь батальонов. Они поступают правильно — нельзя отрываться от противника.

Этими двумя разведчиками, оставшимися в живых после той страшной, трагической ночи, были лейтенант Колыгин и Иван Савин. А тех, двенадцати, нету. Нету замечательных ребят, которые так любили жизнь! О них-то и о всех, кто достался лежать на том, обдуваемом ветрами взгорке, непрестанно думает сейчас Юрий. Из головы не идут. Когда рядом были землянки, когда ходили свои люди, стреляли пушки и кругом было обжито, казалось, что им было веселее лежать. А теперь — полк снялся и пошел вперед, и остались они в пустой, безмолвной степи одни. Никто к ним не придет, не постоит над ними. И солнце будет всходить не для них, и птицы будут петь не для них, и ветер степной, вольный не достучится к ним с вестью о долгожданной Победе, не разбудит их. И даже от грома первого, весеннего не дрогнет ни один мускул, не шевельнется ни одна ресничка на плотно закрытых веках… Ноет, щемит сердце у Юры. А перед глазами все время та страшная короткая ночь. Словно в сто раз виденном кино до мельчайших подробностей, до последнего взмаха руки, до последнего вздрагивания тела в предсмертной судороге запечатлелась в мозгу гибель товарищей. Как будто снова и снова падают они, сраженные в упор пулеметной очередью.

Не на всякую жизнь достается такое зрелище. Не всякий способен его пережить. Но тот, на чью долю оно выпало, становится уже не тем, кем он был. И не только потому, что появляется седина в девятнадцать лет — характер уже другой у человека. За несколько таких секунд человек намного рослеет — словно полжизни сразу остается позади. Потому-то и суровы воины, поэтому и любят они солнце, любят землю как никто другой, поэтому чувствительно сердце к чужой боли, чувствительно ко всему, что касается человека. Тот, кто видел смерть, тот больше других любит жизнь, тот знает ей цену…

Полк отстал далеко — уже не видно серой цепочки, немцы торопятся на новый рубеж — к Большой и Малой Россошкам. Ни в коем случае нельзя спускать с них глаз, чтобы не навести полк под неожиданный удар. Кругом едут в разных направлениях кучки отбившихся, бросивших оружие, чуть живых немецких и румынских солдат. Как меняется все! Еще вчера каждого взятого живого немца разведчики чуть не на руках носили, а сегодня эти живые немцы никому не нужны, на них даже противно смотреть. Они, эти чуть живые немцы, встречают Ивана с Юрой и попрошайничают — вымаливают кусочек хлеба, будто не они вчера стреляли по разведчикам. Но нет злобы на них у Ивана Савина, у лейтенанта Колыгина, хотя вполне возможно, что кто-то из них убил Вальку Мурашкина или младшего лейтенанта Миргасимова… Но злобы нет, нет чувства мести — так уж устроен русский человек. Хоть и не забывчив, но отходчив.