Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Впрочем, и Данила, и Богдаш понимали — все их умопостроение вилами по воде писано. Оставалось лишь тосковать по Тимофею и Семейке — у тех, хотя бы в силу возраста, знакомцев среди купцов было поболее.

Ночной розыск опять ни к чему не привел — и на дворе клюкинском было тихо, и скоморохи куда-то попрятались.

— Ну так навести ты крестника наконец! — воскликнул Богдан. — Глядишь, чего и проведаешь!

Данила отвернулся. Он не хотел видеть Федосьицу. Вот была бы там Авдотьица — с той бы охотно потолковал, рослая девка ему нравилась. Но Авдотьица теперь замужняя молодка, сидит в Соликамске со своим Егорушкой и горя не знает. Есть еще Феклица, есть и другие зазорные девки, что нанимаются в плясицы, когда на Москве появляется скоморошья ватага. Но ведь забредешь к ним — тут же Федосьице донесут!

— Грех крестника без заботы оставлять! — неожиданно сказал Богдан. — Парнишечке уж скоро молитвы твердить! А крестный невесть где пропадает!

Данила знал, что это — прямая обязанность крестного отца, а он еще и богоданный в придачу. Но подивился рассуждению Богдана. Феденька родился прошлой зимой, он еще, поди, и говорить не выучился, какие молитвы? Неужто хитрому Желваку хочется любыми средствами заставить Данилу посетить зазорных девок на Неглинке?

И заставить его вызнать про Настасью-гудошницу…

Вот ведь какой дальний прицел у злоехидного товарища!

Данила ничего не объяснял — просто основательно замолчал. С тем и вернулись на конюшни. Наутро же приехал из Хорошева Ульянка.

Обнаружился он в закутке у деда Акишева. Дед отправил правнука на торг, оттуда был принесен горячий сбитень в кувшинчике, пряники, пастила, кулага в горшочке. Данила явился на зов, увидел это пиршество и онемел. Дед так явно и неприкрыто баловал парнишку, что оставалось лишь почесать в затылке — ведь не родня, и не подросла еще та правнучка, которую можно было бы отдать за Ульянку.

— Ты, Данилушка, сейчас ступай руки мыть, — распорядился на удивление ласковый дед Акишев. — Потом принарядись — пойдешь с Ульянушкой, он тебе все, что для вашего розыска надобно, обскажет.

— Мне еще бахматов купать, — строптиво возразил Данила.

— А не беда, Богдашка с Родькой искупают!

Этим-то хитрый дед и купил Данилу.

Богдашка был товарищем — это так, и надежным товарищем, и кулачному бою учил, и в драке прикрывал, и кошелек его для Данилы всегда бывал открыт. Но вот то, что он в последнее время то и дело Настасью поминал, пусть не напрямую, и разговор к ней подводил, Даниле сильно не нравилось.

Так пусть же он теперь за Данилу потрудится — авось поумнеет!

Поэтому Данила добежал до водогрейного очага, вымыл руки, посидел недолго с дедом и Ульянкой (сам выпил почитай что весь сбитень!), потом пошел в чуланчик, где жил постоянно, и по приказанию деда Акишева принарядился. Рубаху он недавно купил розовую, с красивой вышивкой, полосатый зипун ему продал стадный конюх Фомка Мокрецов — брал для себя, но вещь не полюбилась, хотя полосы были хороши, красные, рудо-желтые и синие. Кафтан у Данилы был зеленый, с серебряными пуговицами, с малиновыми нашивками, порты опять же синие, сапоги желтые, шапка с серебряной запоной, а в запоне красные камушки, но не яхонты и не лалы — какие-то иные. Надел на себя все это, за пазуху для тайной радости сунул два джерида с бирюзовыми черенами, плечи расправил, пальцем по новорожденным усишкам провел — щеголь щеголем! О том лишь жалел, что нельзя новую зимнюю шапку взять, высокий колпак, отороченный пушистым рыжим мехом.

А потом он понял, что сделал глупость. Вырядился, как на Светлое воскресенье, и пойдет рядом с парнишкой в буром армячке, в домотканых портах, в серых онучах, в лаптях. Хороша будет парочка!

— Ступайте, детушки! — велел дед Акишев и до того расчувствовался, что обоих перекрестил.

Давно ли орал на все конюшни: «Ишь, уродилось чадище-исчадище!» И смердяком кликал, и бляжьим сыном, а уж когда совсем из терпения выйдет — шляхтичем. Что переменилось?!

Данила с Ульянкой вышли за ворота конюшен и оказались на кремлевских задворках.

— Ты ведь здешние места знаешь? — спросил Данила, не желавший показывать, что сам-то до сих пор способен в Москве заблудиться в трех шагах от Кремля.

— Как из Хорошева ехать — дорогу знаю. Где торг, где какие ряды — помню.

— Сможешь показать, как вел того Бахтияра?

— А чего тут показывать? Сперва нам точно было по пути — до Боровицких ворот. Потом через весь Кремль я его протащил, вышли Спасскими воротами, а там уж и Лобное место.

— Так ему к Лобному месту было надобно?

— Ага.

— Ну так чего же лучше? Веди, показывай, где его оставил, да и рассказывай заодно, — велел Данила.

Они пошли к Благовещенскому собору, чтобы через Ивановскую площадь выйти к Спасским воротам.

— Когда я с этим дядькой Бахтияром к Кремлю пошел, он сперва только за меня держался, — начал Ульянка. — Охал, едва волокся, пол-Волхонки на мне, как на вознике, проехал, только кряхтел, а потом, гляжу, и ожил, и заговорил…

Последнее слово он произнес с неожиданной злобой.

— Чего ж он тебе такого сказал? — удивился Данила.

— А то и сказал. Отроков, вишь, он холит и лелеет!

— Кого? Что делает?..

До Данилы сперва и не дошло, в каком грехе Ульянка обвиняет Бахтияра. Сам он с этим никогда не сталкивался. Так уж вышло, что ни разу не встречал на Москве нарумяненных юношей с подведенными до висков глазами. На конюшнях такая порода не водилась, а выходил Данила в Кремль и в посад не так чтобы часто.

— Да побойся Бога, Ульянка, померещилось тебе! — воскликнул он, не получив на свои вопросы ответа и самостоятельно додумавшись до сути. — Какие там отроки, когда ему пес руку погрыз? Не до отроков тут!

— Оно и видно, что к тебе эти бляжьи дети не приставали, — отвечал сердитый Ульянка. — Им хоть голову отгрызи, а все одно на уме! Я их знаю! И Бахтиярка тот все меня похитрее ухватить норовил, так что я чуть ему в рыло не плюнул!

— Ого! Смел ты, брат! — Данилу несколько смешила пылкость парнишки. — Так что ж, бросил ты его на полпути, не довел?

— Да нет, довел. Знаешь кабак «Под пушками»? Туда и привел, через весь Кремль! И он мне денег дал, и спрашивал, где меня искать.

— А ты?

— А я ему — приходи, дядя, на Хорошевские конюшни, там молодцов много, хлебом-солью встретим! — Ульянка рассмеялся. — Да ему дядька Пахомий за меня шею-то свернет!

— Сердит ты не в меру, — заметил на правах старшего Данила.

— А что они все вяжутся?

Данила взял Ульянку за плечи, поставил перед собой и стал разглядывать. Парнишка был не то чтобы миловиден — личико хоть чистенькое, да худенькое, волосы как ни приглаживай — торчком, а темно-серые, на солнце, пожалуй, с отливом в синеву глаза — раскосы. Оставалось лишь пожать плечами — кто ее разберет, Бахтиярову братию?

— Стало быть, денег он тебе дал, а много ли?

— Алтын копейками.

— Какими?

— Да медными же! И больше бы дал — не обеднел бы. Я видел, каков у него кошель, тех копеек — во!

Ульянка сложил ладони так, словно бы держал в них толстое яблоко.

— Я не про то! Деньги — не воровские?

— Нет, настоящие. Я тут же на торг пошел, калач купил. И сиделец взял копейку, повертел и принял. Ладно, думаю, с паршивой собаки хоть шерсти клок…

Данила еще раз подивился злобному норову парнишки.

— Больше ты того дядьку Бахтияра не видал?

— То-то и оно, что видал! Он как просил, чтобы я его до кабака довел, плакался — там-де у него кум, там ему руку как надобно перевяжут, там-де на лавке отлежится! А я по торгу прошелся, совсем недалеко отошел, калач купил, глядь — Бахтиярушка мой ненаглядный! Так и чешет по торгу! Однорядка на нем уж черная, хорошая, у той-то, у зеленой, рукав ножом отхватили. Чешет, по сторонам не глядя, только дубиной своей, кто подвернется, отпихивает.

— Дубиной? — Данила вспомнил посох, без которого покойный Бахтияр шагу не мог ступить.

— Дубиной, — подтвердил парнишка. — Чуть ли не в твою ногу толщиной.

— Ему без того нельзя, у него одна нога другой короче, — вступился за Бахтияра Данила. — Что ж ты, Ульянка, такой сердитый?

— Тебе бы такого наговорили!

Данила еще раз внимательно посмотрел на своего собеседника. Надо ж, какой норовистый, и со старшим сцепиться не побоялся.

— Тебе от Назария Петровича за злость твою не достается?

— Дед Назарий меня любит! — отрубил Ульянка.

— Он тебе кем?

— Батьку моего крестил. Батька-то помер, и у меня в чуму крестный помер, так он сказал: я тебе теперь вместо крестного буду.

Вон оно что, подумал Данила, почти родня. И ведь еще года два — соберется дед этого Ульянку женить и, может, ту невесту, что якобы для Данилы на примете держит, парнишке отдаст…

Через два-то года и подрастет и в плечах поширеет, и усы прорежутся. Как у Вани Анофриева — вроде ровесники, Ваня даже ростом пониже, а заматерел раньше. Данила вспомнил, как они сидели вдвоем на сеновале и Ваня рассказывал про переговоры со свахой. Главную роль в сватовстве играл, впрочем, дед Акишев — хотя с Ваниной семьей он был не в родстве, а в свойстве, не Ванина матушка, а он учинил свахе строжайший допрос, подсылал кого-то из внучек тайно взглянуть на шестнадцатилетнюю невесту.