Орден куртуазных маньеристов (Сборник) - Вадим Степанцов

Немолодой Иван-царевич

Немолодой Иван-царевичВ расшитом золотом кафтане,бубня невнятно о невестеБолтался на телеэкране.

Он меч хватал за рукоятку,Грозясь расправиться с Кащеем,И рожи корчил равнодушно,Поскольку был, наверно, геем.

А может даже и не геем,А лишь обычным алкашом,Который любит, скушав водки,Купаться в речке голышом.

И очень даже было видно,Что не нужна ему подруга,Что пузырём трясет за кадромГример, прогульщик и пьянчуга,

Что всё, что нужно человеку -Нарезать помидоров с луком,Всосать по сто четыре разаИ дать раза всем бабам-сукам:

Бухгалтерше, зловредной твари,Что не дает никак аванса,Актёркам Варе и Тамаре,Что взяли тон над ним смеяться,

А также дуре-сценаристкеВлепить меж поросячьих глазок,Что б чаще думала о смыслеСвоих дебильных киносказок.

А я лежал, седой и мудрый,В мерцании телеэкранаС одной хорошенькой лахудройИ всё жалел, жалел Ивана.

Иван, будь чаще с молодёжьюИ разделяй её забавы,Охвачен бесноватой дрожью,Вали её в кусты и травы.

Пои её поганым зельем,А сам не пей, коли не молод.И будут выжжены весельемПромозглость лет и жизни холод.

Незабываемый Россини

...Я человек восьмидесятых.

Лень, праздность, кутежи, интриги и дуэли -вот спутники моих летящих в бездну лет,да щебетанье дам с утра в моей постели,да чернота у глаз - безумных оргий след.

Признания в любви выслушивая хладно,бесчувственно смотрю на слёзы бедных дев,и трепетную грудь целую безотрадно,невинное дитя бестрепетно раздев.

Ничто не шевельнёт отрадного мечтаньяна сердце как урюк иссохшем и пустом.И только погрузясь порой в воспоминанья,перестаю я быть законченным скотом.

Недавно, проносясь в курьерском по России,я вспоминал июль, Калугу и Оку,бехштейновский рояль и музыку Россини,и всё не мог прогнать внезапную тоску.

Я был тогда студент, она была певица.Неловок и румян, я ей дарил цветы.Я был её сосед, я был готов молиться,взирая на её небесные черты.

О, как в её саду поутру пели птицы,когда, крадясь как тать вдоль выбеленных стен,под окнами её девической светлицычертил я на песке признанье: "Ie vous aime".

Аннета, грусть моя, мой ангел синеглазый!В стране любви с тобой мы были новички.Смотрели в небо мы - и видели алмазы,а кто-то видел там свиные пятачки.

И этот кто-то был чиновником управы,смазливым и нечистым на руку дельцом.Он опоил тебя, а после для забавыоставил в номерах с воронежским купцом.

Сокровище твое в ту ночь не пострадало:купчишка был хмелён, точней, мертвецки пьян.А ровно через день чиновника не стало,он умер у Оки от огнестрельных ран.

Была ты отмщена, а я, счастливец пылкий,невинностью твоей за то был награждён.Над свежей твоего обидчика могилкойты отдавалась мне в ночь после похорон.

На следующий день кровавые разводыувидел добрый люд на гробовой плите.А по Оке, ревя, сновали пароходы,и птицы пели гимн любви и красоте.

По городу ползли немыслимые слухи:управский негодяй был, мол, упырь иль черт...А мы с тобой в любви увязли, словно мухи,в разгар мушиных ласк присевшие на торт.

Я целовал тебя, тонул в небесной синиглубоких, как Ока, прохладных нежных глаз.Ты пела под рояль "Цирюльника" Россини.Россини, чародей! Как он тревожил нас!

Я совлекал с тебя дрожащими рукамитурнюр и полонез - ты продолжала петь -и открывалось то, что было под шелками -и, ослеплённый, я готов был умереть..

Июль, июль, июль! О запах земляники,который исходил от тела твоего!А на груди твоей играли солнца блики.Я задыхался, я не помнил ничего.

Приличия забыв, забыв про осторожностьи про твою маман, полковницу-вдову,использовали мы малейшую возможность,чтоб превратить в бедлам дневное рандеву.

С полковницею чай откушав на закате,к обрыву над рекой сбегали мы тайком,и там, задрав тебе муслиновое платье,я сокровенных тайн касался языком.

Ах, Боже мой, теперь бессмысленной рутиноймне кажется уже вся эта канитель,когда, крутя сосок красавицы невинной,я мрачно волоку её в свою постель.

Аннета! Не таким я был, когда вас встретил,вино и Петербург сгубили жизнь мою.Забыли ль вы о том калужском знойном лете,над синею Окой, в родительском краю?

А я? А я в разгар студенческих волнений,признаться, не сумел вам даже написать,лишь где-то прочитал, что на калужской сценеи в ближних городах вы начали блистать.

Два года я провел в Шенкурске под надзором,дурь выбил из башки мне Олонецкий край.Вернувшись в Петербург, я стал большим актёроми женщин у меня - хоть в вёдра набирай.

А ты? Я слышал, ты по-прежнему в Калуге,сценическая жизнь твоя не удалась.Об этом две твои поведали подруги:я в Нижнем год назад резвился с ними всласть.

Ах, милая Аннет, ты тоже сбилась с круга:юристы, доктора, поручики, купцы,всем ты была жена, невеста и подруга,все были, как один, подонки и лжецы.

Так, весь во власти дум, я мчался в первом классе,на станции Торжок направился в буфет -и тут же обомлел : ты подходила к кассе."Аркадий, это вы?" - "Ах, Боже мой, Аннет! " -

"Куда вы?" - "В Петербург. А вы? - "А я в Калугу"."Что делаете здесь? Очередной роман?" -"Увы. А вы?" - "А я похоронил супругу,её в Твери убил жандармский капитан". -

"Аркадий, как мне жаль!" - "Да полно вам, Аннета.Она была глупа, противна и стара.Когда б не капитан, я сам бы сделал это.Ба! Кажется звонок. Прощайте, мне пора".

Наш кислотный угар

Наш кислотный угар продолжался три дня,мескалин с кокаином уже не катили,и тогда просветленье сошло на меняи Коляна, с которым в те дни мы кутили.

Я промолвил: "Колян, слышь, какая фигня,почему у нас денег с тобою как грязи?Почему ненавидят соседи меняи вокруг нас все тёлки трясутся в экстазе?"

"Потому, - отвечал мне, подумав, Колян, -что не пашем с тобой мы на всякую погань,ты поэт - не кривляка, а вещий Боян,ну, а я - гражданин по фамилии Коган.

Ты куёшь свой разящий сверкающий стих,я ж его продаю неприкаянным массам,песней, гневом, любовью снабжаем мы их,всё за мелкую мзду им даём, пидорасам.

Повелитель и шут обленившихся масс,ты пронзаешь их иглами горнего света,каждый может на миг или даже на часобрести в себе бога, героя, поэта.

И поэтому джипы у нас под окном,и поэтому тёлки трясутся в экстазе,и поэтому нас не заманишь вином,а сидим мы на грамотно сжиженном газе.

Клубы, яхты, банкеты, Майами, Париж,острова Туамоту и замки Европы -нам с тобой всё доступно. А ты говоришь,что пора, наконец, выбираться из жопы.

На, нюхни-ка, поэт, "голубого огня" -эту новую дрянь привезли из Нью-Йорка.Вспомни, брат, как когда-то ты пил у меня,а на закусь была только хлебная корка".

Содрогнулся я вдруг от Коляновых слов,в нос ударил удушливый запах сивухи,и внезапно из ярких и красочных сновперенёсся я в тусклую явь бытовухи.

Голова в раскалённые сжата тиски,в рот мне шобла котов испражнялась неделю,на подушке валяются чьи-то носкии несвежая тётенька рядом в постели.

Где Колян? - завертел я немытой башкой. -Где мой менеджер, где мой дружбан закадычный?Почему кокаинчика нет под рукой?Где бумажник с баблом и костюм заграничный?

Неужели Колян - это только лишь сон,неужели действительность так безобразна?Нет! Зажмурюсь сейчас - и появится он,и с дивана бабищу спихнёт куртуазно,

две дорожки насыплет на письменный стол,две зелёных стобаксовки в трубочки скрутит,и нюхнём мы чуть-чуть - и пойдёт рок-н-ролл,и как бабочек нас по столице закрутит...

Нет Коляна. Синеет в окошко рассвет.Ах ты ночь! Что со мною ты, ночь, натворила?Я блюю в свой цилиндр. А Коляна всё нет.Только баба под боком раззявила рыло.

Народ